Так уж сложилось, что русские националисты общаются между собой меньше, чем, наверное, им хотелось бы — и чем нужно для общего дела. Коммуникабельность в национальном движении — редкое качество. Оттого нередко возникает недопонимание по некоторым вопросам, перерастающее в стойкое нежелание разбить «лед в отношениях» Зато те, кому удается не преувеличивать разногласий (реальных, а иногда и мнимых), всегда остаются в выигрыше. Ведь «расширение пространства борьбы» предполагает не только дополнительный фронт работ, но и увеличение числа потенциальных партнеров.

Разговор получился хоть и серьезный, но душевный. Его отдельные эпизоды мы выносим на суд общественности.

— Константин, какой Вам видится эволюция русского национализма? Какова его история, какие этапы в своем развитии он прошел за последние годы?

- Начнем с того, что русский национализм в собственном смысле слова — явление, по сути, новое. Я отсчитываю его историю примерно с середины двухтысячных. Только в это время возникла критическая масса людей, которые осознали себя именно русскими националистами в подлинном смысле слова.

- А что, по-Вашему, было до того? Например, в девяностые годы?

- В девяностые, если вы помните, в стране имелись только две силы: «демократы» и «патриоты», они же «красно-коричневые». Их идеология представляла собой странную смесь советского патриотизма, расплывчатых мечтаний о православном царстве, евразийства, национал-большевизма и ещё чего-то. В это что-то добавлялись русские национальные чувства, но исключительно как объект эксплуатации. По сути же всё сводилось к мечтам на тему «как бы нам обустроить империю». Угрюмые бородатые люди сидели по кухням, ругали Гайдара и Чубайса и мечтали, как с неба на белой ракете спустится Сталин с крестом и молотом в руках, прогонит демократов, а русским, наконец, позволит снова делать ракеты.

- Ну хорошо, в девяностые было так. В советское время, надо полагать, с русским национализмом тоже имелись проблемы. Но разве не было национализма досоветского?

- Тут следует иметь в виду, что царская власть крайне настороженно относилась к прорусским настроениям. Всякое «слишком русское воодушевление» каралось. Даже чрезмерный патриотизм казался властям подозрительным. А уж рассуждения о правах русского народа и его угнетении инородцами под патронажем властей – это было за пределами дозволенного.

Я обычно привожу такой пример. Первый текст на тему положения русского народа сравнительно с инородцами написал Юрий Самарин в 1849 году. Это были знаменитые «Письма из Риги». В них Самарин рассказал о том, как немцы и прибалты угнетают русских. Его, однако, обвинили в разглашении служебных тайн – оцените этот момент. Благодаря личному вмешательству Николая I он отделался короткой отсидкой в Петропавловской крепости и опалой. Примерно так же, если не хуже, царские власти обращались и с другими «слишком русскими» авторами.

- Но как же предреволюционная эпоха? Публицистика Розанова, Меньшикова? «Чёрная сотня», наконец?

- Да, в своих лучших образцах публицисты «русского направления» - прежде всего Меньшиков – поднимались до национализма почти в чистом виде. Но у них была определённая граница, через которую они не могли перешагнуть. Я имею в виду вопрос о соотношении нации и государства.

Русский национализм того времени существовал в оболочке непродуманного, «естественного» патриотизма. Русские отождествляли себя с Российской империей, принимали её интересы за свои. Поэтому даже те общественные силы, которые откровенно эксплуатировали националистические настроения – те же черносотенцы – старались поставить их на службу государственным интересам. Черносотенцы, например, были православными монархистами, их идеология базировалась на безоговорочной поддержке монархической власти. И когда сама эта власть в лице Николая II от них отвернулась, движение рассыпалось.

Примерно то же самое происходило со всеми русскими движениями, ставящими национализм на службу патриотизму того или иного толка – начиная от ностальгического - «какую-Россию-мы-потеряли» и кончая советско-сталинистским.

Чистый же национализм считает, что государство – ценность вторичная. Страна существует для народа, а не народ для страны. Россия для русских, а не русские для России. Русским не нужна даже самая процветающая Россия, если они в ней будут угнетены, лишены прав, подчинены другим народам. Просто – не нужна. Такой «России» лучше умереть, чтобы не мучиться самой и не мучить русских.
Разумеется, выйти за пределы национал-патриотизма непросто. Некоторые люди, дойдя до этой грани, отшатываются от открывающейся перспективы.

— Вспоминается недавняя история с изгнанием редактора Сергея Сергеева из журнала «Москва»…

- Да, это очень грустный пример. Л.И. Бородин, хозяин журнала «Москва» — русский патриот, который отсидел при советской власти 15 лет за свои взгляды. Но при этом он считает, что русский национализм — это страшная опасность. Как и все люди той эпохи, он насквозь советский человек. Он не хотел видеть в своем журнале русских националистов. Последней каплей стал выход в свет книжки Сергеева «Пришествие нации», в которой тот подверг осторожной критике патриотические стереотипы. Бородин не смог с этим смириться.

Бородин примыкал к так называемой «русской партии», которая в 1960-1970-е начала образовываться после катастрофы 1917 года, когда ни о чем русском нельзя было говорить в принципе. Но при этом русские патриоты поколения Бородина считали, что Советский Союз — могучая, достойная держава. Хорошо, что у нас большая территория, много народов, вообще сильное государство. Хорошо бы ещё русских не так давили, не запрещали бы им читать книжки, справлять Пасху и Рождество, и хоть чуточку прижали бы евреев. «Дайте нам послабление, ну что вам стоит», просили они начальство, и удивлялись, когда начальство за это отправляло их на каторгу.

Сама эта идея — «но ведь государство же у нас сильное, его за это надо любить и ценить» — оказывала почти гипнотическое действие, и в итоге привели «русскую партию» к краху. Когда советское государство развалилось, все идейно русские силы выступили на стороне коммунистов. И в результате они не смогли выжать из себя ничего, кроме «красно-коричневого синтеза».

-Является ли история русского национального национализма исключением или, напротив, всем национальным движениям приходилось рано или поздно проходить эту грань, о которой Вы говорили, грань между наивным патриотизмом и национализмом как таковым?

- Да, везде в истории национальных движений была эта точка разрыва, когда люди оглядывались вокруг себя и говорили: может быть, страна и хорошая, но она не является настолько ценной, насколько сам народ.

Если с чем-то сравнивать, то чистый национализм относится к нерефлексивному патриотизму как протестантизм к католицизму. Католицизм, как известно, придаёт слишком большое значение делам, не связанным с верой, и учениям, не связанным с Евангелием. Протестантизм отбрасывает всё наносное и говорит: «только вера, только Писание». Точно также и националисты провозглашают: «только народ, только во имя народа, только силами самого народа». Sola Natio.

Именно осознание этого принципа позволило тем же чехам или венграм освободиться от гипнотизирующей мощи Австро-Венгерской монархии и создать свое национальное государство. Они сказали: «только нация», хотя империя Габсбургов было в чем-то сильным и красивым государством. И вот это «только нация» в России прозвучало и стало разделяться большим количеством людей очень поздно, в 2005 году. К 2005 году мучительная фаза расставания с наивным патриотизмом была завершена.

- 2005 год — это ведь и события в Кондопоге, и подъем оппозиционной активности после оранжевой революции на Украине?

- Да, я думаю, на русское движение оказало влияние и то, и другое.

- А что было после 2005 года?

- За очень короткий период примерно в пять лет русское движение прошло очень большой путь, прежде всего организационный.
«Старые» русские организации были перессорены друг с другом – поскольку каждая исповедовала свою версию национал-патриотизма, и идеологические разногласия между его ответвлениями казались безумно важными. Ведь «Россий» много: есть «Россия-которую-мы-потеряли», с монархом во главе, есть «союз нерушимый республик свободных», есть Россия дохристианская, есть ещё целый ряд совершенно фантастических «Россий», и каждая требует любви к себе и ненависти к другим Россиям. А вот если считать, что важен только русский народ, разногласия становятся всего лишь «вопросами тактики», поскольку главная ценность у всех одна.

Поэтому лидеры русских национальных организаций поделили между собой фронт работы и, несмотря на идеологические разногласия, стали понимать друг друга. Старейшая национальная организация – ДПНИ – борется с нелегальной иммиграцией. Наше Русское Общественное Движение (РОД) занимается правозащитной деятельностью. Кто-то работает на других участках. Русское движение сейчас — это сетевая структура.

То, что идеология сильно различается, уже не мешает сотрудничеству, хотя еще недавно монархисты бешено спорили с немонархистами, между любителями Сталина и любителями Ивана Грозного шли страшные бои. Чистый национализм всё это делает незначимым: неважно, почитаете ли вы Ивана Грозного, Распутина или Сталина святыми или чертями, важно лишь то, как вы смотрите на современное состояние русского народа.

— Тем не менее, Вас не смущает, что среди русских националистов есть много людей, испытывающих симпатии к авторитаризму, тоталитарным концепциям и даже, прости господи, к тому же Сталину? Ведь если мы проводим аналогии с европейской традицией, то должны признать, что фундамент национализма закладывался на основе республиканских и демократических ценностей.

— Я даже больше скажу. На самом деле, национализм и демократия — это практически одно и то же.
Сейчас важно избавить русские организации от последних оставшихся предрассудков по отношению к гражданскому обществу, демократии, свободному рынку. Авторитарные симпатии — это скорее болезнь движения, вроде ветрянки или кори, этим нужно переболеть. Но те, кто переболели, получили иммунитет на всю жизнь. Я вообще-то считаю, что самые лучшие демократы получаются из бывших фашистов.
Сам я лично - классический европейский демократ. Хотя и не либерал в том смысле, в котором обычно данный термин используется в России. И как демократ, я не могу согласиться с тем, что защита меньшинств может быть приоритетной по отношению к волеизъявлению большинства, как считают либералы.

- А как вы вообще оцениваете шансы русских националистов придти к власти в России?

- Наша цель — не только и не столько придти к власти. Наша цель — создать нацию.
Русские сейчас, к сожалению, нацией не являются. Мы народ, не прошедший стадию нациестроительства. Если русская нация реально будет создана, как создавались нации в Западной и Восточной Европе, как создаются они и в других странах, то приход к власти будет уже «техническим вопросом».

Сейчас вся мощь государственной машины основана на том, что русские не ощущают себя нацией и не отстаивают собственных интересов. Когда достаточно большое количество людей осознает себя нацией, ситуация измениться очень серьезно. То, что сейчас представляется неодолимой силой, больше не будет казаться таковой.

— А как можно из русского народа сделать нацию?

- Когда люди ставят перед собой реальную задачу, они сначала смотрят на то, как ее решали другие. Обычные механизмы создания нации — просвещение, поддержка гражданского общества, создание национальной идеологии, потом – политическое объединение народа. Так происходило в Германии, во Франции, в той же Чехии, в Прибалтике, везде. Так, надеюсь, будет и у нас.

— Нациестроительство предполагает определенный взгляд нации на собственную историю. Но российская история подается нам как история империи, но не как история нации…

- Да, необходимо написать историю русского народа, так как до этого нам рассказывали лишь об истории российского государства.
Русские за пределами России не изучаются вообще, неизвестна даже история русского народа в России. Люди не знают даже элементарных вещей, например, что «исконная» русская община была искусственно созданным фискальным механизмом, что русские изначально жили хуторами, и в деревни их свозили, чтобы устроить «второе крепостное право». Или – что русские по своему национальному складу являются не коллективистами, а крайними индивидуалистами. И многое, многое другое.
Написание истории русского народа — одна из важнейших задач русского национализма.

— Это тем более важно, раз история взаимоотношений российского государства и русских была весьма непростой… Чем вообще можно объяснить то, что вопрос о русской нации в России встал только сейчас, хотя в Европе задачи нациестроительства уже давно решены?

— Спецификой России.
Мы живем в стране, управляемой колониальными методами. Все свинцовые мерзости российской жизни, инфернальный ужас российских порядков, их иррациональная, казалось бы, злокозненность, неискоренимость зла и мерзости, всё то, что нас так возмущает и подавляет, связана с одним очень простым, но доселе неопознанным обстоятельством. Россия управляется как колония.
Как минимум с петровских времен для управления страной использовались методы, которые европейцы использовали для управления колониями. Эти методы не являются хорошими или плохими, просто они колониальные. И дело не меняет, что формально метрополии нет, или что она располагается в Кремле или в Куршевеле. Колонию определяет то, как она управляется, какими способами, какие применяются методы.

Как только мы принимаем гипотезу о колониальном характере российского государства, всё то, что раньше было непонятным в российской истории, теперь становится совершенно понятным и прозрачным. Например, колония как таковая не ориентирована на благо населения колонии, она ориентирована на получение прибыли, которая вывозится за ее пределы. Население должно быть атомизировано, раздроблено, потому что все формы самоорганизации мешают колонизаторам. Самоуправления не должно быть даже там, где оно нужно. В европейских странах власть поощряет самоуправление по той причине, что оно разгружает саму власть. В колонии же не допускается никакого самоуправления. В метрополии крестьяне живут хуторами и небольшими деревнями, в колониях людей свозят в большие поселения. Фискально-дисциплинарная община с круговой порукой – колониальный институт, насаждаемый для того, чтобы выбивать налоги из нищих людей, а также контролировать частную жизнь: в любой деревне имеется свой надсмотрщик и доносчик. Население спаивается или подсаживается на наркотики, а кабаки и притоны принадлежат государству или откупщикам. Социалистические, плановые методы хозяйствования придуманы именно для колоний, они были впервые применены в Британской империи. Точно также в колониях человеческий труд, здоровье и жизнь ценятся очень низко, а материальные вещи — очень высоко. Можно гнать людей на вредное производство, где они дохнут, чтобы получить несколько лишних граммов руды.

— Почему-то приходит на ум российская армия…

- Да, это хороший пример. Российская армия ближе всего к туземным армиям, которые должны были воевать за Британию. Подобие — почти полное. Так, дедовщина в таких армиях — искусственный институт, который компенсирует отсутствие среднего офицерского звена и позволяет поддерживать дисциплину, пусть и чудовищными методами. Сильное среднее звено нельзя заводить в колониальных армиях, там нельзя иметь сильный корпус сержантов и младших офицеров, у которых есть права. Старших офицеров можно контролировать спецслужбами, младших — нельзя, их уже много, они могут поднять восстание – как это и произошло в Индии с сипаями.

— Еще стоит вспомнить о том, как в России относятся к правам и свободам граждан, к собственной конституции…

— Для нормальной страны конституция — это самый важный, определяющий документ. Но в колонии самое важное — это ведомственные инструкции, а конституция — это лишь декорация. В конституции написано: «мы — республика Бурбуляндия, свободная, независимая, обеспечиваем права человека», а в инструкции для надсмотрщика значится: «за недобор хлопка на плантации 10 ударов палкой по пяткам». И всем понятно, что важнее. В России тоже самое, инструкция, данная менту его начальством, всегда важнее Конституции.

Из всего сказанного очевидна и наша задача — национально-освободительная борьба. Русское движение является национально-освободительным в классическом смысле этого слова, каким оно было в Чехии, в Польше, в странах Третьего мира. То, что она ведется не против внешней силы, а против внутренней, создаёт определённые проблемы и накладывает своеобразный отпечаток на ситуацию, но суть та же.

— Константин, напоследок расскажите немного о себе. Повлияла ли как-то Ваша биография на Ваши убеждения?..

— Ну, я такой типичный мелкобуржуазный элемент, из семьи служащих. У меня было очень своеобразное детство: я жил до 7 лет в коммунальной квартире на Ленинском проспекте, и параллельно с нами жило еще 4 еврейские семьи. Мы были там нацменьшинством. Понятно, что из меня могло вырасти при таком окружении… Впрочем, юдофобом меня назвать нельзя.

— Чем Вы увлекались?

— С детства любил книги, я библиофил, у меня дома неплохая библиотека, несколько тысяч томов.

— Вы, наверное, противник популярных ныне «электронных книг»?

— Книга — самостоятельный живой организм, его категорически нельзя пытаться «обездушить». У книги есть свой запах, своя атмосфера, некоторые печатные образцы — настоящие произведения искусства. Это не значит, что я так уж ненавижу электронные книги, у меня есть «читалка» на электронной бумаге и я ей пользуюсь.

— А где Вы учились, что было для Вас самым важным в Вашем образовании?

- Я всегда считал, что у человека, в особенности у политика, должно быть два высших образования — техническое и гуманитарное. Поэтому я сначала закончил МИФИ, потом получил второе высшее образование в МГУ на философском факультете.

- Хорошо, но с чего начиналось Ваше образование? Какие книжки оказали на Вас влияние?
- Ну, если начинать с самого начала, то самой первой книжкой, которая дала мне некоторые политические знания еще в детстве, была «Книга джунглей» Киплинга. Именно оттуда я почерпнул первые правильные представления о мире.
Например, мне очень заполнился момент, когда Рикки-Тикки уничтожает яйца кобры, а птичка отговаривает его это делать: они же маленькие, беззащитные. Но другая птичка говорит: «яйцо кобры — это кобра». Эта фраза запомнилась мне на всю жизнь, и когда меня пытались убедить в чем-то другом, я всегда вспоминал: яйцо кобры — это кобра.