Некоторое время назад, когда нынешнее русское национальное движение впервые громко заявило о себе в связи с событиями в Кондопоге, один из публицистов совсем не националистического лагеря справедливо отметил: националистическое движение подобно гною. Гной вырабатывается в организме тогда, когда в него заносится инфекция. Гной выглядит и пахнет не очень красиво. Но если гной вырабатываться не будет, то организм умрет. Думаю, что именно это соображение должно и сегодня определять отношение общества, в том числе и далеко не националистической его части, к нынешнему всплеску активности русских националистов. Та проблема, на которую они отреагировали, существует и стоит весьма остро. Действительно, помимо той преступности, которая "не имеет национальности", существует другая преступность, когда криминальные группы объединяются по этническому принципу, – и эта преступность сегодня сделалась важнейшей проблемой российских городов и городков.

Это не только и не столько уличная преступность – хотя и одной ее было бы достаточно для серьезного беспокойства. Действительно, русские девушки могут не быть образцами христианской скромности, а юноши - образцами трезвого и здорового образа жизни. Но это отнюдь не предполагает навязчивого насаждения "восточной нравственности" в ее специфических формах. Большинство россиян еще как-то готово принимать восточных гостей в качестве рабочих и торговцев, но не воспринимает их как "учителей жизни" и "оплот нравственности". Поэтому вполне органично звучат требования к чиновникам что-то откорректировать в миграционной политике. К сожалению, за последние годы по понятным причинам чиновники утратили способность реагировать на просьбы граждан.

Но к этому наше сожаление не сводится, так как проблемы миграционной политики не сводятся к проблемам уличной преступности. Проблемы организованной преступности и особенно наркотрафика еще серьезнее – и здесь российское чиновничество и правоохранительные органы сами становятся частью указанных проблем в определяющей степени. Чем больше денег крутится в криминальном бизнесе, тем выше уровень коррупции. Наконец, невидимые глазу обывателя нити связывают часть наиболее крупного российского бизнеса с теми политическими силами, которые вытесняют Россию c ее южных окраин.

Все эти проблемы нерешаемы посредством чиновников, и не только потому, что чиновники берут взятки и больше ничего не делают. Бывают государства, где чиновничество не так уж сильно разъедено коррупцией, но не бывает государств, где чиновничество как сословие интересуется чем-то еще, помимо сословного интереса. Если в государстве передать всю власть бюрократии, то когда-нибудь она неизбежно дорубит сук, на котором сидит. Без бюрократии нельзя, но нужны и другие механизмы государственного управления. Недавние события в Москве и других городах – это как раз попытка их выработать.

Подобные механизмы управления иногда называют прямой демократией – в отличие от представительной демократии, органами которой являются всевозможные законодательные собрания и парламенты. На том уровне, где принимаются решения, касающиеся повседневной жизни простых людей, то есть на уровне управления малых городов и районов, население может выразить свою волю непосредственно, и никакие специально уполномоченные народные представители ему для этого не нужны. Степень "народности" или "антинародности" власти зависит совсем не от риторики политических партий в парламентах, а от способности власти эту волю услышать и – не во всех вообще случаях, но во всех случаях, не имеющих исключительного характера, – выполнить. На современном политическом жаргоне такая организация государственной власти снизу называется также гражданским обществом.

Сегодня необходимо признать: националистические движения сейчас оказались наиболее организованной частью гражданского общества. Именно гражданского общества, а не чего-то иного. Частью гражданского общества являются и движения в защиту архитектуры, культуры, природы, прав детей и инвалидов. Но все эти движения не так понятны и не так близки массам русского населения, как необходимость противостоять этнической преступности. Этническая преступность косвенно и даже прямо касается всех вообще, и таким образом, что все это могут почувствовать – пусть даже и не всегда страдающие родственники наркоманов способны увидеть связь между своей семейной драмой и миграционной политикой. Но самое главное, что одна и та же система бюрократического управления виновата и в разрушении исторических городов ради бизнес-центров в лужковском стиле, и в необходимости для наших девушек изучать восточные представления о скромности. Мы бы предпочли, чтобы, вместо всего этого, чиновники изучали волю народа.

Но как их заставить? Это только кажется, что заставить их можно приказом начальства. Бюрократическая система по природе своей так устроена – и это именно природное ее свойство, а не случайно возникающий недостаток, – что способна исполнять не на словах, а на деле только те приказы начальства, которые не нарушают ее сословных интересов. Но зависимость от "низов" – это как раз сильнейшее нарушение сословных интересов бюрократии. Обратную связь с "низами", то есть народом, бюрократии можно только навязать силой. Если верховная власть в стране тоже стремится к этому, то такая задача исполнима. Если не стремится, то создаются предпосылки для расшатывания и последующего упразднения государственной власти.

Сейчас националистическое движение потребовало, чтобы миграционная политика, определяемая формально решениями федеральных властей, а реально – только решениями чиновников на местах, и обычно решениями не самыми бескорыстными и даже не самыми законными, – была поставлена под непосредственный контроль населения. Если угодно, под контроль гражданского общества.

Можно было бы возразить, что это требование националистов можно было ставить в более цивилизованной форме. Можно. И даже ставили. Но власть услышала это требование только сейчас, когда начались драки на улицах. Если власть слушает народ лишь тогда, когда он беседует с ней на языке уличных беспорядков, то это особенность власти, а не народа.

Мирное разрешение поставленных националистами вопросов лежит в плоскости создания механизмов прямой демократии. В дальнейшем, очевидно, институты представительной демократии также должны будут измениться, но это все же вторично. Первично – дать народу возможность в вопросах своей повседневной жизни самостоятельно диктовать свою волю так называемым "слугам народа", то есть бюрократии. Федеральная власть может постараться такую возможность народу дать, а может постараться не дать, коль скоро она сама произведение вышеописанной бюрократической касты. В первом случае Россия имеет шанс на создание стабильного государственного управления, во втором случае – неизбежна еще одна гражданская смута, которой Россия как единое государство может не выдержать.

Механизмы непосредственной демократии ставят на повестку дня вопросы морального авторитета, в том числе - авторитета религиозных организаций и религиозных деятелей. В первые же дни нынешних беспорядков глава господствующей Церкви (по букве закона, правда, в светском государстве Российская Федерация не может быть никакой господствующей Церкви, но все понимают, о чем речь) преподал взволнованным массам людей урок той идеологии, которая в церковной среде получила еще 80 лет назад название сергианства – по имени первого советского Патриарха Сергия. Впрочем, общественные активисты, независимо от их отношения к религии, и без того давно уже знали, что другого ждать от официальной патриархии не приходится. Сергианство – это абсолютно последовательная и бескомпромиссная вера в то, что не может быть Церкви без светской власти, и Церковь будет лишь там, где ее поддержит светская власть. Отсюда и недавние прекрасные в своей откровенности признания руководителя упомянутой церковной организации, что проблем в отношениях с властью у нее нет, а вот проблемы в отношениях с обществом, увы, есть. В его устах это упрек светской власти: мол, мы-то по отношению к вам все, что надо, делаем, а вот вы не можете унять этих крикунов. Но для светской власти это сигнал: ее ставка на "господствующую Церковь" не только не прибавила ей авторитета, но еще добавила конфликтного потенциала – как будто без церковников в отношениях между властью и обществом была такая идиллия, что все смертельно соскучились.

Господствующая Церковь не сможет и не захочет спасать отношения власти с народом. Да, она создавалась товарищем Сталиным для обслуживания власти, чем и занималась в течение всего советского времени. Но она создавалась для обслуживания только лишь сильной государственной власти. Когда сама государственная власть оказывается под вопросом, то бросить в бой на свою защиту прикормленных официальных церковников не получится. Возможно, постсоветская государственная власть надеялась вырастить боевого слона – но не учла, особенно в недавнем законе о праве отнимать у живых пользователей дореволюционную церковную собственность, – что боевой слон это не то же самое, что упитанный боров.

Зависимость от государственной власти и моральный авторитет – вещи взаимоисключающие. С этим никто, собственно, и не спорит. Просто сергианское понимание Церкви предполагает опору не на народ, а на государственную власть. Сергианская Церковь выстраивает собственную бюрократию, которая становится частью государственной. Государство передает ей церковную недвижимость (прежде всего, храмы, но не только), эксплуатация которой приносит доходы. Люди, проходящие через храмы, должны иметь к их стенам такое же отношение, как поток граждан через избирательные участки, где всегда выбирают только "Единую Россию", или как воздух, заполняющий помещения: зашли и вышли. Вовлеченность народа в дела самой церковной структуры тут противопоказана.

Конечно, каноническое устройство Церкви предполагает другой порядок. В ней управление выстраивается снизу, на тех самых началах, которые светским языком можно назвать непосредственной демократией, и которые служат основной представительной демократии на более высоких уровнях церковного управления. Если еще в дореволюционной Российской Церкви успели от такого канонического строя управления отвыкнуть, то это как раз пример не для подражания, а для вразумления: тогдашняя церковная структура после 1917 года получила от православного когда-то народа именно то, чего заслуживала. В советское время было воссоздано некое ее подобие в сергианской церковной организации, признававшейся официально, а в отказавшихся от пути Сергия православных Церквах так называемых катакомбных (то есть действовавших нелегально) христиан волей-неволей установились механизмы как непосредственной, так и представительной демократии.

Что могут сделать сейчас, в наступивший исторический момент, представители всех церковных организаций, не исключая даже РПЦ МП, не желающие осквернять себя сергианством? Очевидно, первое и главное – свидетельствовать по совести о справедливости требований и действий тех, кто действует справедливо. Свидетельствовать надо и перед людьми, и перед представителями власти. Свидетельствовать – это означает также и морально поддерживать тех, кто в этом нуждается. А также утешать страждущих и печаловаться перед властями – то есть заступаться за несправедливо гонимых. Уважать нас будут не за подхалимство, а за наличие собственной позиции. К тем, кто, не занимая сторон в политической борьбе, имеет собственную позицию, прислушаются и власти, и горячие головы из народа, хотя бы мы говорили им что-то нелицеприятное. Нам не нужен тот внешний почет, которым сильные мира сего оплачивают сергианское подхалимство. Нам нужно не потерять самих себя. А если мы не потеряем сами себя, то мы поможем всем остальным не потерять человеческого облика, и тогда и нам самим, и всему обществу в целом, верующим и неверующим, станет понятно, для чего мы нужны.

Епископ Григорий (Лурье),
для "Портала-Credo.Ru"