Тревожные даты начала осени — Беслан, 11 сентября — напоминают о том, что помимо личной жизни в семье и на работе у нас есть еще жизнь в истории, которая и не думала заканчиваться. А то, что место мировых войн заняли локальные конфликты, даже опаснее. Патриотизм сейчас, конечно, популярен, но патриотические выкрики часто лишь увеличивают риск втянуться в какую-нибудь гадость, причем сами крикуны воевать не пойдут. Конечно, ни в какой стране большинство населения добровольно не пойдет под пули. Но не бывает исторически состоявшихся стран, где совсем нет людей, способных взяться за оружие. Мы знаем, что в России такие люди есть. Но за что именно они готовы воевать, каковы их мотивы, мировоззрение, жизненный опыт?

…Из окна полкового общежития виден унылый серый забор с густой шапкой колючей проволоки. За ним — глубокий ров и желтая трава, в которой бродят тощие коровы.

У рядового Голуба детское лицо с румяными щеками. На лбу бисеринки пота. На улице жара, а мы с ним пьем чай из аляповатого фарфорового сервиза. Чашка пахнет ваксой. По званию ефрейтор, по военной специальности минометчик, Андрей Голуб служит в 503−м полку Министерства обороны в Ингушетии. Эта боевая часть на 100% укомплектована контрактниками.

Солдаты классовой армии
У нас в Белой Калитве бегать от призыва не принято, — говорит Андрей.— Ну, только если совсем больной. После шести месяцев учебки меня вызвал командир части и предложил заключить контракт на три года. Я рассудил, что лучше три года за деньги, чем два бесплатно. В Белой Калитве я теперь человек: у меня хорошая зарплата — 12 тысяч рублей. Здесь меня бесплатно кормят, одевают, а я на эти деньги помогаю семье — матери и младшей сестренке.

Несмотря на новый статус «профессионала», Голуб остается представителем все той же классовой рабоче-крестьянской армии. Сегодня армия в России если и срез, то только небольшой части общества — не самой социально успешной. Это парни, которые в Москве бывали максимум по разу. Им непонятны термины «гламур» и «готично». Они не умеют складно говорить и вряд ли отличат Маркеса от Борхеса. В уличном конфликте они всегда ударят первыми, а после третьей рюмки будут делить мир на понюхавших пороха и «шпаков». Мало кто из них сможет воспользоваться военной льготой — бесплатно и вне конкурса поступить в институт (таких, по-честному, если и брать в институты, то без экзаменов). У них своя, понятная система ценностей: человек, который ворует, — «крыса», товарищ, отлынивающий от работы, — «шланг», девчонка, что не дождалась, — сука, а та, что ждет и пишет, — святая и «за нее порву любого». Вряд ли они будут долго обдумывать приказ. Их учили не рассуждать: сначала в многодетных или неполных семьях, потом в школе, теперь армии. Этих задиристых «детей окраин» можно с одинаковым успехом превратить как в банду, так и в победоносную армию.

Но именно эти пахнущие потом и гуталином люди вытащили на своих плечах две чеченские кампании и вытащат — не дай бог, конечно, — новую войну. И трудно честно ответить на вопрос: нужна ли нам другая армия? Была бы война в Чечне такой бездарной и кровавой, если бы по призыву тогда служили дети представителей среднего класса? И была бы она вообще? Мы все тогда легко пошли на сделку. Мы закрывали глаза на ужасы войны, потому что нам позволяли «откупать» от службы своих детей. За спокойный сон матерей из городов-миллионников гибли другие.

Правда, для Андрея все это непонятная метафизика. В нем совсем нет обиды. За стенкой чайной комнаты в тус­к­лом коридоре солдатского общежития шумно чистит автоматы его взвод («Только с полигона, а после стрельб холостыми нагар на стволах — с полногтя»). Надо успеть до ужина. Они готовы к войне…

Пятьсот третий мотострелковый, ощетинившись стволами, смотрит на ингушское село Троицкое сквозь узкие щели пулеметных гнезд. Поближе к КПП лепится выкрашенный в камуфляжные тона туземный магазинчик. Местные ларечники пытаются сделать на части бизнес, но торговля не идет. Ведь военным в магазинчик нельзя. И в село, которое язык не поворачивается назвать российским, тоже нельзя: общаться с местным населением не рекомендовано.

Это не перестраховка. С одной стороны, солдаты служат на территории России, и за забором не враги, а такие же граждане, как они, но, с другой — свои не стреляют. В прошлом году бандиты напали на регулировочный пост. Убили солдата. Хорошо, офицер не растерялся — положил из пистолета обоих. Это были не наемники-арабы: у одного из убитых нашли удостоверение сотрудника ингушской милиции.

При этом войска Минобороны не выполняют в Ингушетии карательных функций, не участвуют в «зачистках». Раньше охраняли аэропорт и комплекс правительственных зданий. Теперь — только охрана колонн и учеба. Когда в 2004 году Шамиль Басаев напал на Ингушетию, заградительный отряд боевиков бил из Троицкого по полку из гранатометов. Одного танкового залпа прямой наводкой хватило бы, чтобы превратить стреляющих в пыль, но военные не стреляли. За это лето во время очередного «обострения» в Ингушетии полк обстреливали уже дважды.

— Это была провокация, — со знанием дела объясняет Андрей Голуб. — Они специально стреляют со стороны села: надеются, что у командиров сдадут нервы. Но если попадешь в дом, такой шухер начнется — убийство мирных жителей и все такое. Тут ведь кто враг — не разберешь. Ходят по улицам мирные вроде люди, что-то там ковыряются, живут своей жизнью, но в любой момент тебя могут обстрелять. За территорию части мы выезжаем только на бронетранспортерах, в касках и бронежилетах. И мы всегда «на стреме», и они боятся, когда колонна идет, — вдруг стрелять начнем? Понятно, что все это из-за Чечни, но все равно мы здесь будто в резервации. Все развлечения на территории части — настольный теннис, бильярд и телевизор.

Андрей тянется за печеньем и неожиданно признается, что думает о заключении второго контракта. Говорит, что все-таки в армии чувствует себя при деле.

В этой жизни «при деле» эстетики и романтизма — ни на грош. Утром в понедельник, во время утреннего развода, на полковом плацу ворочается зеленая людская масса. Серое небо, серые от раннего подъема лица, серый асфальт. Алое пятно красного полкового знамени. И растянутое «здравжелаютаварщпаалковник» из тысяч глоток дробится эхом в серых горах. Маленький оркестрик отчаянно фальшивит марш, утробно бухает барабан. Когда в стране отсутствует внятная идеология, армия держится на традициях. Одна из них — муштра. Через полчаса плац уже пуст. За железной сеткой, которая отделяет полк от офицерского городка, сиротливо полощется застиранное белье.

— У нас есть годовой план боевой подготовки, — буднично объясняет командир полка полковник Александр Игнатенко. — У каждого солдата в зависимости от воинской специальности есть нормативы, которые он должен выполнять. По физподготовке, стрельбе, вождению техники и так далее. Если солдат не справляется, я имею право снизить ему зарплату, то есть лишить месячной премии.

Все это тяжело, тупо и по расписанию. И потому мальчишеская радость от возможности пострелять проходит уже через пару месяцев — пороха со временем становится слишком много. Вот мотострелковый взвод отрабатывает оборону в условиях гористой местности. Стучат автоматы, валятся в траву деревянные мишени. Чуть левее тяжело ухают танковые орудия. Дальше в кирпичных развалинах тренируется рота антитеррора. Учебная задача — выбить боевиков, которые рискнули захватить здание ингушского РОВД. Судя по всему, главный секрет военного успеха — это штурм со шквальным огнем, после которого здание потребует капитального ремонта.

Мы с комполка стоим и смотрим, как с холмов, вытянувшись в длинную цепочку, спускается взвод разведчиков. Они учились маскировке, и потому каски солдат украшены лопухами и ромашками.

— Дети, — поджимает губы полковник.

Но эти дети уже многое умеют, их мало что испугает в бою.

Когда началась вторая чеченская, командир полка построил солдат: «Мы идем воевать, кто по каким-то причинам не может, лучше сказать сразу. Никого наказывать или осуждать не буду». Вышли трое. Двое потом передумали. Это из полутора тысяч.

— Наверное, это гены, — пожимает плечами Игнатенко.

Андрей Голуб ничего не знает про гены. Он готов идти со своим минометом хоть к черту на рога, но от вопроса «Ради чего?» теряется. Он пыхтит, смахивает пот, несет вдолбленную на политзанятиях чепуху про группировку НАТО в Турции, про Североатлантический альянс, который хочет кас­пийской нефти, про ненадежную Грузию, про некие внут­ренние силы, которые хотят расшатать суверенитет России.

Ему бы рассказать про березки, про тихие русские города, которые могут спать спокойно, пока простые солдаты здесь, в Ингушетии… Но он давно не был в полковой библиотеке, где пылится подшивка газеты «Красная звезда» со всеми нужными словами. Он долго не может ответить, потом выдает сакраментальное «чтобы ребят не подвести». И я понимаю, что родина для него в данный конкретный момент — это не Кремль, не Путин, не триколор, не группа «Любэ» и не березки вовсе, а взвод, который уже почистил автоматы, поужинал и сейчас с дикими криками гоняет на плацу в футбол.

Я пытаюсь ему помочь.

— Говорят, что солдаты, бывает, на коленях стоят перед командиром, когда рота уходят на «боевое», а их не берут.

— Это правда, — с облегчением выдыхает он. — От заданий у нас бегать не принято, если больной только. А так не поймут…

 Ветераны и их дети
Ветеран в нашем понимании — это солдат Второй мировой. Но тем, кто служил в Афганистане солдатом, сейчас по 40–50, тем, кто в Чечне, немного за 30. За 10 лет Афган прошли порядка 600 тысяч человек. За 12 лет чеченской кампании, по грубым прикидкам, отвоевали порядка 800 тысяч. Сколько поучаствовало в других локальных конфликтах: в Нагорном Карабахе, Приднестровье, Таджикистане, — никто не считал. В любом случае это армия, по численности сопоставимая с населением небольшого европейского государства. Все они, сумевшие реализоваться в мирной жизни или упавшие на дно бизнесмены, учителя, бандиты, менты, охранники ЧОПов, безработные, богатые и нищие, — очень разные. Может, потому все попытки собрать вместе ветеранов локальных войн в России заканчивались дележкой, склоками и кровавыми разборками.

Боеготовность этой армии под большим вопросом. Не все из них в случае чего снова полезут под пули, побросав семьи и гражданские дела. Далеко не все отправят на войну своих сыновей. Не все помогут даже рублем. Но есть нечто, что их объединяет. Что заставляет их раз в году доставать из шкафов застиранные десантные тельняшки, пить третий тост не чокаясь и вставать, когда Розенбаум проникновенно поет про «черный тюльпан», а Газманов очень пошло — про господ офицеров. Дело в том, что они, даже в костюмах от Gucci — если повезло, — не господа вовсе, а «совки». Воевавшие за империю или ее осколки, они получили в свое время некую «прививку», которую теперь не вытравить ничем. Это не имеет отношения к идеологии: люди давно научились отделять мух от котлет и власть от страны. Скорее, это нравственная черта, ниже которой падать уже никак нельзя. Случись война, они могут не понять ее смысла и надобности. Но они никогда не будут чернить армию и смеяться над ней. Возможно, именно эта критическая масса сочувствия не позволила нашему обществу зайти слишком далеко в популярном некогда презрении «к этой стране».

Молодой ветеран Анатолий Лебедь под пули полез. Хотя, казалось бы, двух лет войны должно было хватить за глаза. Он кадровый офицер, отслужил срочную в десантных войсках, закончил вертолетное училище, служил в Афганистане.

— Лучшие годы были, — с удовольствием вспоминает он. — Искал и уничтожал душманские караваны. Подбивали нас несколько раз, борта простреливали, лопасти. Однажды в районе Бараки долбанули из гранатомета, потом из КПВТ в упор: все в дырах, но не упали.

В 1994 году Лебедь в свои тридцать один был уже военным пенсионером. Армия тогда загибалась, перспектив никаких, квартиру не давали — чего служить? Так что первая война в Чечне прошла мимо. Но когда в 1999 году боевики Хаттаба и Шамиля Басаева вторглись в Дагестан, Лебедь дома не усидел. Вместе с другом Игорем Нестеренко они купили всю необходимую экипировку и полетели в Махачкалу добровольцами.

— Там неразбериха была, первое сопротивление боевикам оказало местное ополчение. У нас был боевой опыт. Потому нас сразу приняли, прикрепили к сводному милицейскому отряду. Я не помню, что нас к этому подтолкнуло, — честно признается он. — Никто ведь нас не звал. Но мы подумали, что боевики — люди опытные, а дагестанцы нет. Надо было людям помогать, вот мы и рванули.

Когда военная операция переместилась на территорию Чечни, Лебедь решил, что начатое дело надо довести до конца. Вместе с Нестеренко они съездили в Москву, чтобы уже по закону заключить контракт с Министерством обороны, и снова вернулись на войну. Игорь погиб в декабре 1999−го под Аргуном, а Анатолий продолжает начатое уже шесть лет кряду.

— Если бандиты взяли оружие, их надо уничтожать, — объясняет он свою нехитрую философию. — Чтобы не вылезли где-нибудь в центре Москвы. Сколько бы их там ни было: один, два, пятьсот, две тысячи. Народ взрослый, самостоятельный. Если сотворил что-то, надо и ответ держать по-взрослому. Поэтому их надо ловить, пока они готовятся, формируются, тренируются. Больше там уничтожим — меньше здесь будет.

В 2003 году в горах под Улус-Кертом он подорвался на мине.

— Меня вытащили на горбу в гору. Потом на вертушке в Ханкалу. Там посмотрели на ногу да и отрезали.

Полтора месяца он пролежал в госпитале Бурденко, там ему сделали протез. Пообкатал его и — обратно в Чечню. Командование пошло навстречу. Желания увольняться Лебедь не изъявил, так чего увольнять, если ходит нормально.

— Протез хороший, — хвалится он. — Пару раз, правда, ломался, так я его перемотаю скотчем — и дальше. На ерунду отвлекаться некогда.

Мы говорим с ним на аэродроме в Киржаче, где Анатолий прыгает с парашютом вместе со своими солдатами. Трижды кавалер ордена Красной Звезды, дважды кавалер ордена Мужества, Герой России, он невысок ростом и мускулист. Совсем не похож на доброго дядю-офицера — скорее, на черта. У него обритый наголо череп, франтоватая стриженая бородка и черная «Мазда-6». Есть в этом одноногом человеке что-то пугающее и притягательное одновременно. Такие люди — вне привычных социальных отношений. С ними бесполезно говорить про мораль и про деньги. Их трудно представить в мирной жизни. И трудно представить мирную жизнь без них, воюющих где-то на окраинах страны.

— Тебе, видно, все это нравится?

— Не знаю, — смеется он.

— Квартира, семья есть?

— Семья есть, квартиру пока не дают.

— Нет обиды на государство?

— Да ладно, — отмахивается он, — чего там государство! Государство вон — парни стоят. Вот за них и воюю. Надо успеть их научить, чтобы не мычали, когда им глотки режут. Ну и за народ — за бабулек, за бомжей, чтобы не издевались над ними. Надо думать о тех, кто рядом, тогда и получается нормальная работа. Это наверху пускай предают — хоть нас, хоть себя, хоть родных своих, нам главное — задачу свою выполнять. У каждого свой бой в жизни, у кого-то он уже был, у кого-то еще впереди.

Дмитрий Шейнин хорошо понимает тех, кто бегает от призыва. Для молодых ребят из столичного города загреметь армию — значит потерять два года жизни. С общепринятой точки зрения служат сейчас «лузеры», которым не хватило либо денег, либо ума, либо изворотливости для того, чтобы «откосить».

Дмитрию восемнадцать, он из хороший семьи обеспеченных москвичей. Таких принято называть твердым средним классом. Но этой весной он ушел в армию. Сказать, что по идейным соображениям, будет неправдой. Проворонил институт и «доплыл до военкомата». А «откосить» ему не позволил отец. Шейнин-старший в свое время воевал в Афганистане. Сейчас он руководитель программы «Времена» на «Первом канале».

— Вариантов откосить не было, если честно, — говорит Дмит­рий. — Медкомиссия признала меня полностью здоровым. А за деньги, отец сказал, отмазывать меня не будет. Хочет, чтобы у меня своя голова на плечах была. Но даже если бы у меня были личные деньги, все равно взятку бы платить не стал. Как-то не по-людски это. Ущербным быть не хочется.

— Что ты знаешь про армию? — спрашиваю я.

— И что дедовщина, и что бить, возможно, будут. К тому же сейчас я попадаю в первый призыв на полтора года — естественно, по отношению к нам все будет жестче. Но я морально к этому готов. Хотя у меня друг служит в Серпухове, рассказывает, что у них там не бьют. Считаю ли я, что буду отдавать долг родине? Нет, не считаю. Просто это воинская повинность — приходится идти. Я бы, может, и хотел бы служить в армии, но не в такой. В армии должны служить те, кто хочет. Повоевать мне, может, и хотелось бы. Но не в Чечне. Это не война, а недоразумение какое-то.

— А если представить, что у нас сейчас началась война вроде Второй мировой, пошел бы?

— Конечно. Может, это и глупо звучит, но я патриот, я люблю свою страну, и если вдруг на нас кто-то нападет, я сразу же пойду воевать. И все, с кем я близко общаюсь, тоже пойдут. Большинство, 90%, отмазываться не станут. Мы с друзьями не говорим об этом, не говорим, что мы патриоты, но если что-то случится, в стороне оставаться не будем. Ведь защищать пойдешь не какую-то абстрактную Россию, а себя, своих близких, свою землю. Вот это будет действительно долг перед родиной.

Наемники
Михаил просит не называть его фамилию. Потому что он наемник, «солдат удачи». Такие во всем мире воюют не за страну, а за себя. Михаил повоевал за империю в Афганистане и Таджикистане, но потом решил сделать войну своей профессией.

— В 90−х после увольнения из армии я работал в системе без­опасности авиаперевозок, много летал по миру. Зарабатывал неплохо. Но тогда все стремились получить вид на жительство в США. Мы и написали с другом заявление в корпус морской пехоты.

Многие бывшие товарищи по оружию Михаила не поймут, ведь армия США была и остается армией вероятного противника.

— А что нам было делать? — будто оправдывается он. — Когда страна своих солдат просто кинула, а кроме как воевать мы больше ничего не умеем. Американцы до 11 сентября довольно активно использовали выходцев из третьих стран, особо это не афишируя. В тот момент их интересовал Афганистан. Нам было все равно куда, лишь бы грин-карту получить. Но из этой затеи тогда ничего не вышло. Наверное, из-за проблем с языком. Позже познакомились с одним американцем, бывшим морским пехотинцем. Этот человек занимался набором в Югославию, в международные полицейские силы. Встретились в Москве, у него был офис в Домодедове. Он дал телефон, предложил прилететь в Италию и там поговорить уже конкретно.

— То есть это все было официально?

— Да как сказать. Российским властям тогда все было по барабану. Вербовочные центры были не только в Москве, но и в Саратове, в Смоленске. Об этом все знали. Моих товарищей, например, собирали в Римини под табло на вокзале. Сажали в грузовик и отправляли на военную базу. В итоге все попадали в Бахрейн — там основной вербовочный лагерь и учебный центр. Мой же путь в наемники после первого собеседования растянулся на несколько лет: звонили какие-то люди, что-то спрашивали, приходили письма по электронной почте. Но в конце концов я тоже оказался в Бахрейне. После месяца физподготовки и проверки на коммуникабельность меня распределили в подразделение, которое отправляли в Ирак. Так я оказался в провинции Анбар. Это был уже 2003−й, когда Багдад был взят.

— Ты служил именно в американской армии?

— Корпус морской пехоты USMC. Официально мы иностранным легионом не считались. Это пятнадцатый юнит. В основном там были те, кто когда-то подавал на вид на жительство: русские, евреи, хорваты, белорусы, латинос, много прибалтов.

— У тебя гражданство уже было на тот момент?

— Нет.

— Кем ты служил?

— Командиром отделения обеспечения. У них первыми идут штурмовые подразделения, спецназ. Мы — второй эшелон. Батальон, к которому я был приписан, входил с британцами в Умм-Каср. В 2004−м началась партизанская война. Потом волнения в Эль-Наджафе и Кербеле — для шиитов это вообще главное место: там, говорят, находился Эдемский сад. Огромный регион страны практически вышел из-под контроля в результате действий шиитской «Армии Махди», которую американцы сначала поддержали, а потом с ней же и воевали. Они думали поставить гарнизоны, назначить в городах наместников и отойти на второй план. А наместников этих стали резать, города вышли из-под управления. Образовались два очага, где началась бойня. Свержение Саддама тут же развязало руки «борцам за веру» — те стали резать суннитов. И вот с апреля и до августа, пока Ас-Садра не заперли в мечети, шла война.

После ранения меня уволили из морпехов, и я ездил уже в качестве телохранителя в британском охранном агентстве.

— За что ты воевал в Ираке?

— Сначала казалось, что это было правильно. Эти угрюмые парни, курды, которые 40 лет воевали с Хусейном, — заходишь в Курдистан, и тебя уважают. Я чувствовал, что был там нужен. Но многое изменилось, когда пошли потери среди мирного населения. Там же много подростков воюет 13–14 лет. Бой идет, кинешь гранату в окно, зайдешь — а там детский труп: папа-моджахед взял с собой сына из пулемета пострелять. Не знаю, стоит ли об этом говорить… Для меня это трагедия. У меня сын недавно сильно болел, и я начал задумываться, а не наказание ли это?

— Что для тебя означает воевать за родину?

— Да черт его знает. Когда доходит до дела, родина становится расплывчатым понятием. Это потом можно говорить: они сражались за родину, и так оно и будет на самом деле. Но в тот момент каждый воюет за себя и за того, кто рядом. Все просто: вот враги, вот друзья. Ты дерешься, потому что тебе надо победить. Я назвал бы это ощущением жизни. Это как наркотик. Те, кто это чувствовал, меня поймут.

— Ты теперь гражданин Америки. В случае конфликта обязан принять сторону США?

— Я не воспринимаю ту страну как свою, хотя у меня есть дом во Флориде. Оцениваю это просто как приключение. Была возможность поездить, я и поездил. Хотелось посмотреть, что такое американская армия, посмотрел. Но родина у меня здесь. Здесь друзья, русский для меня родной. Таким людям, как я, видимо, нужно специально сунуться куда-нибудь, чтобы понять, где твое место. Сейчас я живу в Подмосковье, у меня семья, двое сыновей. Занимаюсь бизнесом, пытаюсь создать свою организацию ветеранов миротворческих миссий. Страну защищать можно по-разному. Сейчас вот наши энергетики в Харте выиграли большой тендер: будут восстанавливать энергосистему в «суннитском треугольнике». Их охранять надо? Жаль, что руководителей российских компаний мало интересовали люди вроде меня. У нас же есть опыт. На Востоке вообще, а в Ираке особенно все продается, в том числе и жизнь. Многих жертв удалось бы избежать. Если большая страна себя позиционирует как Большая Страна, у нее должна быть геополитика. Должны быть свои интересы и в Латинской Америке, и в Африке, и уж тем более на Ближнем Востоке. Потенциал-то есть, и многие люди готовы эти интересы обеспечивать.

Добровольцы
Таких людей немного. Но кажется, что именно они — «патриотический авангард». Хорошо это или плохо, их идеи (в том числе и о конфликте культур и цивилизаций, «своего» и «чужого») будут влиять на многие умы, потому что они готовы за них воевать. Илья Плеханов не ветеран, не наемник, он никогда не служил в армии. Родился в новосибирском Академгородке в семье ученых. После развала СССР вместе с родителями эмигрировал в Австралию, где закончил школу и университет Нового Южного Уэльса со степенью бакалавра экономики и информационных систем. Но в 1995 году, когда началась война в Югославии, он поехал туда добровольцем.

— Мне было четырнадцать, когда мы эмигрировали. Империя развалилась, в стране начался бардак, отец, который в то время работал на госбезопасность, посчитал невозможным оставаться на службе. Мы с ним подрабатывали дворниками, строителями. Были моменты, когда в доме были только крупа и вода. Отец подал заявление в несколько стран на эмиграцию. Вызов пришел из Австралии. У меня в голове тогда был полный интернационал, ведь я был родом из СССР, где все люди — братья. Меня привезли в лагерь для детей-эмигрантов, где нужно было пройти тесты на уровень образования и язык. Здесь мой интернационализм дал трещину. Дети афганских беженцев доходчиво объяснили, что я красный коммунист. Что есть «большой шайтан» — США и «малый шайтан» — СССР. И я, как представитель шайтанизма, должен быть уничтожен. Пацаны из Бейрута кричали: «Аллах акбар! Бей христианина!» — хотя я и не знал тогда, что христианство — моя религия. В первые дни были драки. Помогли мне вьетнамцы, которым помогал СССР, и дети партизан из Сальвадора. Но самое главное — сербы, которые сказали мне, что я их брат, славянин, православный. И как только я попал в эту славянскую «банду», меня перестали обижать. Мир тогда для меня четко поляризовался. Я понял, что я прежде всего русский человек. Выходит, я обрел свою культуру в этом странном лагере. Все, чего я не знал раньше: история России, вера, свои славянские корни, — все это пришло ко мне через сербов.

Потому война в Югославии была для меня прежде всего войной против моей культуры, против той цивилизации, к которой принадлежал я. Это был мой выбор. Никто меня не вербовал. Ни о каких деньгах и речи быть не могло. Как бы пафосно это ни звучало, я ехал защищать Россию. Потому что все, что происходило в России, происходило и в Югославии, только в ускоренном темпе.

Я уехал сразу после школьного выпускного. Вся передряга была в Республике Сербская Краина — это сербские земли, которые при Тито административно отошли Хорватии. Как у нас Крым — Украине. Но я в эти тонкости не вникал. В моем представлении это была война этносов и религий. Повоевать толком не удалось: через две недели все закончилось. Всего четыре дня боев в августе 95−го — самая масштабная войсковая операция после Второй мировой. Потом отступление. Сербов полностью выдавили из Краины. Кто в плен попал, кто погиб. Восьмого августа Хорватия объявила, что выиграла эту кампанию, и границу с Республикой Сербской переходить не стала.

В 99−м я уже официально записался добровольцем — на случай, если НАТО начнет сухопутную операцию в Югославии. Но передумал, когда посмотрел списки, где из пятидесяти австралийских добровольцев только трое были сербы.

В 2000−м Илья вернулся в Россию. Сейчас работает начальником отдела аналитики в консалтинговой компании, занимается общественной деятельностью.

— В Австралии у меня была неплохая зарплата с доходом в $100 тыс. в год. Но я вернулся. Зачем? Ответов много. Основной — иррациональный. Я просто люблю свою страну. Мне есть с чем сравнивать. Я объездил полмира, пощупал его, потрогал. Он другой, это чужая орбита. Общечеловеческих объединяющих ценностей нет. Мы разные. Лучшая жизнь — здесь. И если ты спросишь, готов ли я воевать за нее, то я отвечу «да».

Источник