Следуя принципу Рене Декарта: "'определяйте значение сло", - начнем с прояснения того содержания, которое вкладываем в термин \'национализм\'. Здесь мы не оригинальны и придерживаемся конвенционального определения национализма как политической идеологии, в центре которой находится \'нация\', выступающая \'источником суверенитета, объектом лояльности и предельным основанием легитимности власти\'1. Такое понимание национализма в целом разделяется современной наукой.

(Сразу отметим, что противопоставление вызывающего негативные коннотации \'национализма\' позитивному \'патриотизму\' столь же нелепо, как противопоставление \'наших\' разведчиков \'их\' шпионам. Патриотизм и национализм по своей природе и функциям - суть одно и то же, их разведение по противоположным углам вызвано оценочными и вкусовыми различиями.)

Национализм важно отграничить от явлений и процессов, тесно с ним связанных, но не тождественных ему. В нашем случае это относится прежде всего к этнизации сознания и ксенофобии. Этнизация - это идущий в современной России интенсивный процесс изменения всего ценностно-культурного поля элитарного и массового сознания в направлении, когда мир начинает рассматриваться преимущественно сквозь этническую призму, а социальная действительность - конструироваться по этническим лекалам. В структуре русской идентичности все большее место занимает артикулированная этническая идентичность. В терминологии Бенедикта Андерсона, в России формируется \'новая культурная система\'2. Эта теоретическая абстракция хорошо понятна на примере современной российской политики.

Этнический фон российской политики

С начала нового тысячелетия в стране не осталось ни одной политической силы, не имплантировавшей в свою идеологию и риторику отдельных националистических положений. От идеи \'либеральной империи\' Анатолия Чубайса и разрабатывающейся СПС программы \'либерального патриотизма\' до непременного государственнического и патриотического рефрена левых и центристских партий, включая партию власти - \'Единую Россию\', а также недавно образованную \'Справедливую Россию\'.

Однако использование отдельных националистических элементов не превращает партию в националистическую, для этого надо, чтобы национализм играл в идеологии и программе конституирующую, системообразующую роль. В этом смысле подавляющее большинство российских партий, безусловно, не националистические и даже не умеренно националистические, поскольку национализм в их идеологии находится в подчиненном положении, играет вспомогательную роль3.

Как включение в идеологию отдельных элементов националистического дискурса не делает партию националистической, так функциональное использование национализма под псевдонимом \'патриотизм\' не означает националистической метаморфозы власти.

Заметное невооруженным глазом нарастание влияния националистического дискурса на политические идеологии и общественно-политические дискуссии в России с начала XXI века вызвано не усилением национализма как политического течения, а капитальной трансформацией русской идентичности, ее поворотом в этническое русло. Эта трансформация сопряжена с валоризацией (повышением ценности) русской идентичности, что имеет очень важное терапевтическое значение: русская психе освобождается от фрустрации прошлого десятилетия, ищет (но пока не вполне находит) новые способы и средства национального самоутверждения, новые предметы национальной гордости.

Этнизирующееся сознание составляет ментальный фон переживаемой нами эпохи, но само по себе оно не есть национализм. Точно так же, как не является национализмом и растущая русская этнофобия - комплекс негативных реакций в отношении этнических \'других\'.

Ксенофобия не подразумевает стремления к политической власти - этой альфе и омеге национализма, хотя национализм и может включать ксенофобию как часть своей идеологии и практики4. Проще говоря, даже если каждый националист - ксенофоб (что вовсе не обязательно), далеко не всякий ксенофоб - националист. Этнофобия составляет питательный бульон для национализма, но рождение влиятельного национализма даже из мощных ксенофобских настроений не гарантировано.

По крайней мере в России националистами является очевидное меньшинство этнофобов. Более того, одни и те же люди одновременно поддерживают самые жесткие запретительные меры против мигрантов и требуют политического и правового преследования русского национализма.

Прояснение некоторых методологических двусмысленностей не затронуло пока главную интерпретационную проблему русского национализма - его исключительно и всецело негативную оценку. Прямо утверждается или подразумевается, что русский национализм во все исторические эпохи носил реакционный (в лучшем случае - консервативный), антидемократический и антимодернизаторский характер, служил для реакционных фракций русской власти политическим орудием, средством сохранения ее самой и косного имперского порядка. Русский национализм рассматривается как потенциальная или актуальная главная угроза демократии, политической и экономической свободе, межнациональному миру и стабильности в современной России. Подобный взгляд абсолютно преобладает в отечественном научном и общественно-политическом дискурсах.

Немногочисленные и маловлиятельные попытки идеологической реабилитации русского национализма лишь меняют знак его оценки с \'минуса\' на \'плюс\': консерватизм и реакционность, антимодернизм и подчеркнутая лояльность власти подаются как нормативистский образец. По своему интеллектуальному качеству, содержанию и стилю эта апологетика ничем не отличается от идеологической же критики национализма.

Современная российская власть также разделяет негативное отношение к русскому национализму, что странным образом противоречит оценкам национализма как орудия в ее руках и прозрачным намекам на подстрекательскую и инициирующую роль власти в развитии русского национализма. (К слову, никакой динамики политического русского национализма как раз нет. Масштаб его поддержки не превышает 10 - 15%, причем эти показатели с некоторыми колебаниями остаются чрезвычайно устойчивыми на протяжении многих лет5.)

Более того, подозрительное и настороженное отношение к русскому национализму характерно для отечественной власти на всем протяжении российской истории. Некоторое исключение составляла лишь \'черная сотня\' начала XX века, пользовавшаяся покровительством отдельных групп правящей элиты.

Почему русский национализм оказался плох

Мы утверждаем, что взгляд на русский национализм с позиции его негативистской презумпции ошибочен аналитически и чрезвычайно опасен политически. Но, прежде чем перейти к доказательству этой нетривиальной точки зрения, вкратце охарактеризуем два основных фактора, исторически генерировавших и до сих пор поддерживающих устойчиво негативное отношение к русскому национализму.

На поверхности лежит устойчиво повторяющийся интеллектуальный сбой отечественного социогуманитарного знания, когда оно обращается к исследованию русского национализма. Почему-то именно в этом случае им напрочь отвергается методологический постулат, гласящий, что любые исторические явления должны рассматриваться в историческом же контексте. По-другому это еще называется принципом историзма или, в суженной трактовке, контекстуальным подходом. Применительно к нашему случаю это означает, что не бывает априори негативного или позитивного национализма - национализма как неизменной сущности, что его историческое значение, функции и роли могут быть поняты и адекватно оценены лишь исходя из ситуации, в которой он действует.

Парадокс отечественного обществознания заключается в том, что контекстуальный подход распространяется только и исключительно на нерусские национализмы, в то время как русскому национализму отказывается в этом праве. Одни и те же авторы указывают на исторически прогрессивную роль национализма в Европе, поют дифирамбы национально-освободительной и антиимперской борьбе, признают, что на \'международном уровне стратегия так называемого экономического национализма оказывается более эффективной, чем ориентация на неолиберальные идеалы \'свободного рынка\'6. И в то же время рассматривают русский национализм (а в более широком смысле и русскую этничность вообще) в качестве неизменно негативной сущности.

Негативные оценочные суждения в адрес русского национализма и русской этничности возведены в статус культурной догмы и этического канона. И это позволяет предположить, что их первопричина лежит не в научных ошибках и заблуждениях, а в дотеоретическом социальном опыте. Конкретнее - речь идет о культурной аксиоматике такой группы, как \'советская интеллигенция\' (подчеркиваем: именно советская, а не русская), длительное время генерировавшей ценностно-культурный и нормативистский каноны. Для ее ментального и социокультурного профиля характерны культурная, экзистенциальная и отчасти этническая отчужденность от русского народа, собственной страны и государства, вылившаяся в субстанциональное отрицание русскости и России.

Исторически эта черта сформировалась вследствие выбора Запада системой социополитических, экономических, идеологических и культурных координат, в которых самоопределялись отечественные образованные слои и которые структурировали взгляд интеллигенции на мир и на Россию: \'Интеллигенция постигала русскую действительность в терминах, отражавших западные реалии, существовала в мире западных символов, универсалий, за пределы которого не могла выйти. И хотя этот мир был виртуальным, а русская жизнь, в которой жила русская интеллигенция, реальным, в сознании интеллигенции происходила \'рокировочка\': именно русская жизнь, ее устройство оказывались виртуальными, и их следовало заменить единственно возможной и нормальной реальностью - западной\'7.

Оборотной стороной провозглашения Запада нормой и идеалом выступала негативизация России и русскости, провозглашавшихся неполноценными и подлежащими тотальной переделке. Если страна и народ плохи субстанционально, по самой своей природе, то кардинальная задача состояла не в улучшении и совершенствовании наличествующего бытия, а в коренной переделке русской природы и замене национального бытия иным. Тем самым русская интеллигенция оказывалась группой с \'негативной социальной ориентацией\', а ее основной формой бытия становились \'отрицание местной власти и традиции, социальный гиперкритицизм, уродливое патологическое сочетание народофилии и народофобии, скепсис по отношению к собственной истории, поскольку она не укладывается в западные рамки, в ней нет или не хватает демократии, индивидуальных свобод и частной собственности\'8.

В свете этой культурной и экзистенциальной позиции русский национализм и вообще любая манифестация русской самобытности выглядели исключительно негативно вне зависимости от их содержания и контекста. Просто потому, что они настаивали на русской специфике и позитивно ее оценивали.

В течение последних пятнадцати лет, по мере стремительного изменения социальной реальности, \'великая и ужасная\' российская интеллигенция не только пережила тотальное банкротство своих взглядов, убеждений и амбиций, но и социально разложилась. Однако, сойдя с российской исторической сцены, эта группа оставила инерцию в виде культурных норм и ценностных суждений, в том числе касающихся русского национализма.

Русский национализм и русская этничность не нуждаются в исторической реабилитации - их реабилитирует сама жизнь. Тот же самый масштабный и драматичный социальный процесс, который уничтожил интеллигенцию, одновременно восстанавливает в праве гражданства русский национализм и русскую этничность (этничность - в большей степени, национализм - в меньшей). Первоочередной вопрос, стоящий сегодня на повестке дня, - это вопрос их адекватного понимания. Из сферы культуры и идеологии рассмотрение национализма должно быть перенесено в интеллектуальную плоскость, в противном случае мы рискуем остаться в плену культурной и идеологической инерции, прозевав рождение новых тенденций и исторических смыслов.

Применение контекстуального подхода к русскому национализму в протяженной исторической ретроспективе и в современной нам ситуации откроет совершенно новую и непривычную картину. Русский национализм окажется вовсе не тем, за что его принимали, и не таким, каким его представляли. Он не будет лучше или хуже (мы воздерживаемся от ценностных суждений) - он будет другим.

Значение и роль национализма в имперскую эпоху

По своему объективному (то есть не зависящему от воли и желания людей) содержанию русский национализм самодержавной и советской эпох был антиимперским и - в большей своей части - стихийно, субстанционально демократическим течением. Это легко обнаруживается из его непредвзятого прочтения.

Магистральное устремление русского национализма состояло в попытке гармонизации, непротиворечивого и взаимовыгодного сочетания интересов империи и русской нации. Ведь главным противоречием и одновременно источником внутреннего развития имперской политии в ее досоветском и советском обличиях был не конфликт между империей и национальными окраинами, а конфликт между имперской властью и русским народом.

Номинальные правители империи - русские - на деле оказались рабочим скотом и пушечным мясом имперской экспансии. Номинальная имперская метрополия - Россия - была внутренней колонией. И это не русский националистический миф, а верифицированное научное утверждение, авторов которого при всем желании трудно заподозрить в симпатиях к русскому национализму.

Американский автор впечатляющей книги по истории национальных отношений в довоенном Советском Союзе называет его \'империей наоборот\'9 - государственной конструкцией, где номинальная метрополия ущемлялась и дискриминировалась в пользу периферии, а русское ядро - в пользу этнических меньшинств. И чем могущественнее становилась страна, тем больший объем ресурсов перекачивался, перенаправлялся от ее ядра на окраины. В сущности, сами русские - их сила и жертвенность - и составляли главный ресурс нового строя. Но коммунистическая эпоха лишь наиболее рельефно проявила не ею заложенную историческую тенденцию.

Дореволюционная империя отличалась от советской несколько меньшей интенсивностью эксплуатации русского народа, но точно так же жила за его счет. Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других народов и в среднем хуже обеспечены землей. Русские несли основную тяжесть налогового бремени: в конце XIX - начале XX веков налоговое бремя жителей русских губерний было в среднем на 59% больше, чем у населения национальных окраин. Даже перестав быть количественным большинством в составе населения, русские все равно поставляли больше всего рекрутов в армию.

Имперская ноша русского народа не компенсировалась какими-либо политическими или культурными привилегиями и преференциями его трудящемуся большинству. В конце XIX века доля грамотных среди русских составила лишь около 25%, что было втрое ниже, чем у народов Прибалтики, финнов и евреев, значительно ниже, чем у поляков, а в Уфимской губернии - даже ниже, чем среди татар. На православных русских не распространялась имперская веротерпимость, они не имели свободы религиозного выбора.

В общем, с середины XVI века по 90-е годы XX века имперское государство существовало и развивалось исключительно за счет эксплуатации русских этнических ресурсов - эксплуатации, носившей характер поистине колониальный10. (Примечательно, что первыми русскими интеллектуалами, указавшими на колонизаторство \'русских европейцев\' в отношении собственного народа, были славянофилы - основоположники русского националистического дискурса.) Поэтому стержень социальной истории царской и коммунистической России составило этническое сопротивление - чаще латентное, чем явное - русского народа поработившей его имперской власти.

В то же время важно не впасть в крайность, абсолютизировав вражду между народом и государством. Ведь у этих отношений была и другая сторона - сотрудничество и взаимодействие. В целом сложившийся modus vivendi можно охарактеризовать как симбиотические отношения русского народа и имперского государства. Содержание симбиоза было следующим. Империя питалась соками русского народа, существуя и развиваясь эксплуатацией русской витальной силы. Русские же, ощущая (не осознавая!) эксплуататорский характер этого отношения и субстанциональную враждебность империи русскому народу, не могли не сотрудничать с ней, ибо империя формировала общую рамку русской жизни, обеспечивала относительную безопасность и сносные (по скромным отечественным меркам) условия существования народа. Каким бы безжалостным ни было государство в отношении собственного народа, оно являлось единственным институтом, способным мобилизовать народные усилия для сохранения национальной независимости и развития страны.

Причудливое соединение вражды и отчуждения с сотрудничеством и взаимозависимостью народа и государства составило в подлинном смысле диалектику русской истории, ее главный нерв и скрытую пружину.

На рациональном уровне отношение русских к государству вообще и имперскому в частности можно передать парафразой известной шутки: \'Даже плохая погода лучше ее отсутствия\'. Даже плохое государство для русских лучше его отсутствия. Ощущение критической необходимости государства вело к тому, что массовая социальная, культурно-религиозная, моральная и даже экзистенциальная оппозиция имперскому государству чаще всего оставалась втуне, не проецировалась в социально-политическую сферу, не выливалась в активные действия против него.

Тем не менее устойчивость подобных отношений гарантировалась, скорее, не рационально, а иррационально - русским этническим архетипом, неосознаваемой и генетически наследуемой ментальной структурой. Ведь в исторической ретроспективе слишком хорошо заметно, что эксплуатация русских этнических ресурсов превосходила все мыслимые и немыслимые размеры, что людей не жалели (знаменитое \'бабы рожать не разучились\'), что русскими затыкали все дырки и прорехи имперского строительства, взамен предлагая лишь сомнительную моральную компенсацию - право гордиться имперским бременем.

В свете предложенного понимания логики отечественной истории русский национализм оказывается своеобразной рефлексией фундаментального противоречия между русским народом и имперским государством и попыткой - теоретической и практической - его разрешения в интересах (или - в минималистской формулировке - не в ущерб) русского народа. Хотя бы поэтому русский национализм не мог не быть субстанционально демократическим: ведь он исходил из интересов огромной этнической группы, взятой как целостность. Хотя бы поэтому он не мог не быть оппозиционен основам царской и советской политий, одинаково основывавшихся на заведомо надэтнических принципах. В отношении этих принципов русский национализм играл подрывную роль, в имперском контексте русская националистическая идеология объективно приобретала не консервативный, а радикальный и даже революционный модус.

Неудивительно, что, начиная с крошечной и маловлиятельной группы интеллектуалов-славянофилов и заканчивая столь же крошечной и маловлиятельной политической группировкой под названием \'Память\' на исходе советской эпохи, русский национализм во всех своих исторических обличиях вызывал страх власти и подвергался ее преследованиям. Единственным значимым исключением было, как уже говорилось выше, покровительство \'черной сотне\' со стороны некоторых групп имперской элиты в начале XX века. Но дело даже не в том, что исключение подтверждает правило. Знатоки той эпохи неоднократно отмечали почти всеобщую интеллектуальную дезориентацию элиты, ее удивительную склонность выбирать наихудшие из возможных вариантов. Метафорически можно сказать, что блестящая имперская Россия начала XX века была захвачена имперским Танатосом, безоглядно и с каким-то упоением двигалась к собственной гибели. Ведь даже \'черная сотня\', к которой обращались как к последнему средству спасения империи, носила объективно антиимперский и глубинно демократический характер. На последнее обстоятельство, в частности, указывал отнюдь не симпатизировавший черносотенству Владимир Ульянов-Ленин.

Парадокс \'черной сотни\', когда лекарство оказалось хуже болезни, можно с полным правом экстраполировать на весь русский национализм имперского периода. Конечно же, его идеологам и вождям в голову не приходило отказываться от империи, которую они считали величайшим историческим достижением русского народа. (Антиимперский русский национализм, впервые возникший на исходе 60-х годов XX века, оставался в общем националистическом потоке маловлиятельной и маргинальной тенденцией.) Но они хотели сделать ее более русской, более национальной. Говоря современным академическим языком, русские националисты добивались этнизации (или национализации) имперской политии, полагая это решающим условием преодоления драматического отчуждения между русским народом и имперским государством и в то же время средством преодоления кризиса империи, ее укрепления.

Однако широкий набор предлагавшихся русскими националистами рецептов - от радикально-этнократических до либеральных - в случае их практического применения с неизбежностью вел не к укреплению имперской политии, а к ее стремительному разрушению. Спектр русских националистических альтернатив XX века сводился к трем основным стратегиям: 1) трансформации империи в национальное государство; 2) превращению континентальной империи в колониальную; 3) обеспечению фактического национального равенства русского народа и России. Первые две стратегии характеризовали дореволюционную эпоху, последняя - 60 - 80-е годы XX века.

Первая стратегия вдохновлялась либерализмом. Она ставила целью формирование, говоря современным языком, \'российской политической нации\', чего предполагалось достичь посредством развития гражданских институтов, демократических реформ и обеспечения юридического равенства всех населявших империю народов. Однако вдохновители и сторонники этой концепции, среди которых наиболее известен Петр Струве, никогда не отказывались от национально-русского характера российской государственности. Для подавляющего большинства отечественного образованного слоя, включая либералов, Российская империя была русским национальным государством, оставалось лишь привести реальность в соответствие с нормативистским видением.

Даже Польшу и Финляндию либералы не собирались выпускать из объятий будущей российской демократии - территориальное единство оставалось для них священным принципом. Поэтому для оформления России как национального государства требовались не только юридическое равноправие и демократические институты, но и культурная гомогенизация на манер французской, осуществлявшейся весьма жесткими методами. Между тем масштабная русификация была неосуществима в любом социополитическом контексте - не важно, имперском или демократическом - ввиду снижающегося удельного веса русских в общей численности населения империи и неизбежного сопротивления ассимиляции со стороны ряда этнических групп, в особенности имевших государственные притязания. Напомним, что царизму так и не удалось ассимилировать даже очень близких русским украинцев.

С непоколебимым безразличием к этой - критически важной - стороне дела либералы настаивали на дальнейшем расширении границ России, что обрекало ее на еще большую расовую и этническую чересполосицу, на дальнейшее уменьшение доли русского народа, который сами же либералы считали руководящим национальным ядром. Наибольшими империалистами среди русских националистов досоветской эпохи были именно либералы. Подобно своим западным единомышленникам, они исходили из презумпции цивилизаторской роли империи, несущей прогресс и знания входившим в сферу ее влияния народам.

Консервативные и радикальные националисты - речь идет о второй стратегии - не в пример более трезво оценивали возможности и пределы русификации. Известный и влиятельный дореволюционный публицист, националист биологизаторского толка Михаил Меньшиков даже предлагал отказаться от тех инородческих окраин, которые невозможно обрусить. Правда, реализм по части русификации сочетался с радикальным утопизмом другого программного принципа, а именно - подчеркнутым этнократизмом. Руководящую роль русского народа предполагалось закрепить и обеспечить предоставлением ему политических и экономических преимуществ - такой, в частности, была программа \'черной сотни\'. Исторический смысл этой стратегии заключался в превращении русских в подлинном смысле слова народ-метрополию и трансформации континентальной Российской империи в де-факто колониальную. И здесь неизбежно встает тот же вопрос, что и в отношении либерального проспекта превращения России в национальное государство: а возможно ли это было в принципе?

Ответ здесь может быть только отрицательным. Дело даже не в том, что русские этнические преференции с неизбежностью спровоцировали бы возмущение нерусских народов. Главное, что эта идея подрывала такие имперские устои, как полиэтничный характер правящей элиты и эксплуатация русских этнических ресурсов. Континентальная полития могла существовать, только питаясь русскими соками, русской витальной силой и потому даже равноправие (не говоря уже о преференциях) русских с другими народами исключалось. Говоря без обиняков, русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития континентальной политии в имперско-царской и советско-коммунистической исторических формах.

Именно поэтому не выдержала испытания реальностью третья стратегия русского национализма - обеспечение фактического равенства РСФСР и русского народа в рамках СССР. В 1989 - 1991 годах русские пытались сочетать несочетаемое: сохранить Советский Союз и добиться равноправия (всего лишь равноправия, а не преимуществ!) России и русских с другими союзными республиками и \'советскими нациями\'. Знаменитый референдум 17 марта 1991 года наглядно отразил эту двойственность массового сознания: тогда большинство населения РСФСР проголосовало одновременно за сохранение союзного государства и введение поста президента России (последний пункт выражал массовое стремление к равноправию своей республики). Результат всем нам слишком хорошо известен. Советская идентичность, наиболее распространенная и выраженная, кстати, именно среди русских, точно так же не смогла сохранить единое государство, как в начале XX века его не смогла сохранить не столь сильная, но все же существовавшая и развивавшаяся имперская идентичность.

Таким образом, помимо их воли и желания пути и решения, предлагавшиеся русскими националистами на протяжении большей части XX века, носили объективно подрывной характер по отношению к имперским устоям. В этом смысле отрицательное (в лучшем случае - настороженное и подозрительное) отношение власти к русскому национализму было вполне обоснованно. Хотя она время от времени обращалась к националистической риторике, ее использование носило строго дозированный и контролируемый характер. Национализм употреблялся исключительно для упрочения власти и основ имперской политии, а не их изменения в направлении русификации.

Подрывной и даже революционный модус русского национализма в конечном счете определялся тем, что фундаментальная проблема имперской политии - противоречие интересов русского народа и имперского государства - в принципе не имела и не могла иметь удовлетворительного для обеих сторон решения. Это была игра с нулевой суммой: империя могла существовать только за счет эксплуатации русской этнической субстанции, русские могли получить свободу для национального развития, лишь пожертвовав империей. Реальный выбор состоял в сохранении антирусской империи или же отказе от нее в пользу русского национального государства.

В течение XX века русские националисты, за редким исключением, даже не приблизились к пониманию этого капитального противоречия. Зажатый в его тисках русский национализм оказался в концептуальной и психологической ловушке и резко ограничил свои мобилизационные возможности. Выступление против империи (не конкретно-исторической политической формы - самодержавной монархии или СССР, а империи как способа организации социального и территориального пространства) было для него исключено. Но это означало, что он не мог или, точнее, не решался апеллировать к массовой, народной русской этнической оппозиции имперскому государству.

Русский национализм был настолько радикален, что мог в своих теоретических и идеологических построениях бросить вызов имперским основам, хотя концептуализировал это не как вызов, а именно как способ сохранения империи. В то же время он был не настолько радикален, чтобы стать в подлинном смысле революционной силой, возглавить массовое народное движение. Можно сказать, русские националисты сами боялись своей потенциальной революционности.

Новый смысл русского национализма

Но на рубеже XX - XXI веков радикально изменились отечественный и мировой контексты, соответственно радикально изменился исторический смысл русского национализма.

Россия более не существует как империя. Реанимация последней абсолютно невозможна. Имперская идентичность разрушилась еще в Советском Союзе, причем ее разрушение было причиной, а не следствием гибели СССР.

В ходе советской истории произошла также безвозвратная деактуализация русского мессианского мифа - идеи особого предназначения русских и России в эсхатологической перспективе, которая составляла \'красную нить\' национального бытия на протяжении последних нескольких столетий. В более широком смысле в современной России никакие трансцендентно мотивированные и предполагающие самопожертвование культурные и идеологические системы не обладают массовым мобилизационным потенциалом11.

Исчерпанность морально-психологических и социокультурных ресурсов коррелирует с беспрецедентным биологическим упадком русского народа. Главная проблема России - не дефицит экономической, технологической или военной мощи, а биологический и экзистенциальный кризис, к чему стоит добавить угнетающую интеллектуальную деградацию общества и элит.

Актуальные политические проекции столь мизерабельного состояния русского духа следующие. Невозможно не только восстановление СССР, все менее приемлемыми для массового сознания выглядят любые масштабные интеграционные проекты. Хотя идея российско-белорусского союза еще держится, большинство русских отчетливо предпочитает союз суверенных государств формированию объединенного государства.

Не находит поддержки ирредентистская идея объединения всех русских людей и земель в едином государстве. Путь \'железа и крови\' чужд русским, принявшим статус-кво: отождествление крайне сомнительных и ущербных административных границ РСФСР с государственными границами России. Даже осознавая проблемы русских меньшинств в ближнем зарубежье как часть проблем собственно России, \'материковые\' русские не выходят за пределы моральной солидарности с компатриотами, а зачастую не готовы даже к этому.

Тенденция к самостоятельности России и формированию собственного государства превалирует среди русских по крайней мере с середины 1990-х годов. Причем динамика ее поддержки нарастает как вообще, так и особенно среди поколений, социализировавшихся в постсоветскую эпоху. Для последних существование России в ее постсоветских границах безальтернативно.

Мы наблюдаем исторический сдвиг поистине грандиозных масштабов: ценность и идея Империи, русский мессианизм, составлявшие доминанту русского сознания и главный нерв национального бытия на протяжении без малого четырехсот лет, сданы в архив. Русские перестали быть имперским народом - народом для других, закрыта героическая, славная и страшная глава нашего прошлого. И это несравненно более кардинальное изменение, чем политические и экономические пертурбации последних полутора десятков лет.

Ответом на необратимый (ибо необратима эволюция сложных социальных систем) кризис имперской идентичности стало вопреки телеологической логике \'посткоммунистического транзита\', не формирование нации \'россиян\' и политической (гражданской) \'россиянской\' идентичности. Наоборот, развивается прямо противоположный процесс - радикальная и глубокая этнизация русского сознания, о которой шла речь в начале этой статьи.

В его основе лежит импульс биологической природы - инстинкт самосохранения и выживания этнической группы. Впервые за последние пятьсот лет своей истории русские ощущают (это именно ощущение, а не рефлексия), что ими потеряна историческая удача, что на кону оказалось само их существование. В этом смысле нарастание русской этнофобии вызвано слабостью, а не силой и имеет защитный характер. Классические примеры последнего времени - Кондопога, Сальск, Вольск и десятки, даже сотни других не ставших достоянием общества аналогичных эпизодов и случаев.

Также этнизация сознания и радикализация этничности есть непосредственная реакция на колониалистскую стратегию этнического уничижения русских, проводимую некоторыми влиятельными элитными группами нашего общества, идентифицирующими себя как либеральные. Структурное и содержательное совпадение колониального и либерального дискурсов в России легко прочитывается.

В более широком смысле этнизация - массовый ответ на слабость отечественного государства, культурную и экзистенциальную отчужденность российских элит от общества и собственной страны.

Исторический смысл этнизации - превращение русских в другой народ. В афористичной форме вектор перемен можно определить как превращение русских из народа для других в народ для себя. Отсюда и высокая популярность лозунга \'Россия - для русских!\', который большинством его разделяющих понимается вовсе не в националистическом духе, а как призыв к защите интересов и традиций русского народа.

Происходящая на наших глазах революция русской идентичности - не случайность и не результат лишь последнего пятнадцатилетия, она подготовлена всем предшествующим историческим развитием и в этом смысле закономерна и даже неизбежна. Русский национализм практически не повлиял на процесс этнизации, носящий стихийный, спонтанный, в прямом смысле слова естественно-исторический, а не сконструированный и направляемый извне характер. Вплоть до последнего времени этнизация и политический русский национализм представляли собой параллельно развивавшиеся линии, возможность пересечения которых наметилась лишь в последнее время.

Этнизация - не национализм, но она открывает крайне благоприятные условия для его взлета. Тем более благоприятные, что русский национализм более не зажат в тиска.