День народного единства 4 ноября с 2005 года стал почти официальным праздником русских националистов. В этот день представители различных националистических и патриотических организаций планируют проведение так называемых «русских маршей» с целью декларации своих требований. Организации эти со времен первого «русского марша-2005» уже значительно разошлись между собой, и потому некогда единый поток националистического движения разбился на множество маленьких и больших ручейков.

Однако среди всех течений имеется одно преобладающее. И связано оно с набравшим немалую популярность в националистической среде Движением против нелегальной иммиграции, возглавляемым Александром Беловым. Движению удалось главное — захватить приоритетное право на обозначение себя националистами, и потому активно разрабатываемая им имиграционная тема за последние два-три года вытеснила из повестки дня националистических движений все иные вопросы.

«Национализм» в европейском понимании, то есть национализм этнический, одержал победу над «национализмом» в трактовке американской. Дело в том, что американцы вообще бы не назвали сторонников Белова националистами — таковыми в Штатах именуют радикальных сторонников превосходства США на мировой арене, типа Ричарда Чейни и его сторонников. В России людей соответствующих взглядов теперь чаще называют «державниками» или, что не совсем точно, «имперцами». Люди же, защищающие особые права коренного населения в Америке, — это «нативисты». Американцы вообще используют свою особую политическую терминологию, отличающуюся от европейской. Так, «либералы» в США — это в сущности европейские социал-демократы, а «консерваторы» — это именно рыночные «либералы». Наши соотечественники часто путаются в этих определениях, именно потому что не учитывают различие европейского и американского политического словаря.

Однако если мы отвлечемся от этого расхождения в понятиях, то увидим, что в расхождении двух типов «национализма» — этнического и государственного — имеется и определенный социальный подтекст. Каждый из этих «национализмов» ( по крайней мере, на русской почве) отражает разные идеологические установки и политические приоритеты разных слоев населения. Нынешний «национализм» отличается от прежде столь популярного государственничества далеко не только выдвижением этнической компоненты на первый план, но и целым рядом политических позиций, в общем не характерных для мировоззрения большей части людей, представлявших патриотическую оппозицию в 1990-е годы. В частности, для нынешних «националистов» критически важным является вопрос о праве каждого человека на свободное ношение оружия, прежде всего — в целях самозащиты от вооруженных без всякого права представителей этнических банд. Гораздо менее значимы для них такие проблемы, как развитие высоких технологий, падение престижа высшего технического образования в России или «утечка мозгов».

Сегодняшний национализм гораздо менее заинтересован в вовлечении государства в экономическую и в целом социальную жизнь, поэтому зачастую он носит прямо либертарианский, а в крайних случаях — и откровенно антигосударственный характер. В какой-то степени это разделение двух разных национализмов точно калькирует раскол в американской политической жизни, в котором расхождение между двумя типами националистического сознания (в самом общем смысле и условно говоря) — либертарианским и государственно-капиталистическим — выступает в максимально четкой и внятной форме

До недавних пор я сам не мог для себя внутренне сформулировать смысл этого разделения, пока мне не попалась в руки вышедшая в 2003 году книга амеркианского политолога Майкла Линда «Сделано в Техасе». Майкл Линд — человек, который сам себя назвал «новым националистом». Однако он резко противопоставляет национализм в собственной версии (его можно назвать еще «левым национализмом», хотя сам Линд определяет свою доктрину как «радикальный центризм») тому, который стал мейнстримом в Республиканской партии со времен прихода к власти нынешнего американского президента.

Линд выделяет национализм сельского Юга, традиция которого восходит ко временам Конфедерации, экономически тесно связанной с Британией, с поддержкой аграрного производства, с протестом против всякого модернизационного влияния государства, и, соответственно, с либертарианскими установками. Недоверие к государству, неприятие вмешательства государства в общественную жизнь, в жизнь региональных сообществ в этом комплексе воззрений очень тесно сочетается со стремлением сохранить этническую чистоту локального сообщества, с устойчивой традицией если не расизма, то, по крайней мере, сегрегационизма. Это — один национализм или, точнее, «нативизм», как предпочитают говорить сами американцы. Национализм домодернизационный, антииндустриальный и антигосударственный, национализм остатков аграрного общества.

Но существует и другой национализм — модернистский, направленный на развитие индустрии, на стимулирование и подъем национального производства. Он связан с централизованной государственной политикой, со стремлением прогрессивной элиты времен Рузвельта, Кеннеди и Джонсона осуществить в стране индустриальную революцию и, в том числе, индустриализировать аграрные регионы Юга.

Линд называет экономическую модель государственного национализма «американской», хотя правильнее было назвать ее «германской», памятуя, что впервые она была введена в действие по рецептам немецкой экономической школы в период правления Бисмарка.

Линд указывает на то, что в Америке национализм конфедеративного Юга постепенно вытеснил национализм модернистского Севера. Республиканцы стали во все в большей степени подпадать под влияние южан, прежде всего протестантов-фундаменталистов, а в рядах Демократической партии стало побеждать интернационалистское крыло, ориентированное на ценности мультикультурализма — с одной стороны, и рыночной свободы — с другой. Тот самый либерально-националистический центр, одним из последних выразителей идей которого и мог бы считаться сам Майкл Линд, потерпел радикальное поражение в Америке после Вьетнамской войны, за начало которой представители этого центра несли непосредственную ответственность.

Аналогичная метаморфоза произошла с национализмом и в нашей стране. «Национализм фабрик и университетов» сменился «национализмом слободских окраин».

Что значило быть националистом в 1990-е годы? Это значило бороться за то, чтобы российские покупатели приобретали российские, а не импортные товары, за то, чтобы Россия имела собственную обрабатывающую промышленность, разрушенную либеральными реформами, собственную фундаментальную науку, чтобы страна входила в мировое разделение труда не только как поставщик сырья. Это означало борьбу за государство (иногда и против воли самого государства) как за двигатель социального прогресса. Наконец, этот национализм также допускал стремление оградить население страны от наплыва дешевой рабочей силы из-за рубежа, однако мотивом здесь выступало не желание сохранить этническую однородность, но требование протекционизма в отношении социальных интересов собственного работника. Это был национализм развития, национализм производства.

Нельзя сказать, что нынешние националисты выступают против всех этих положений. Проблема — в акцентах. Национализм сегодняшнего дня в России — это социальное движение людей, в целом принявших как данность сырьевую специализацию отечественной экономики. 1990-е годы отвратительны им не по причине краха индустриального и высокотехнологичного производства, но в силу несправедливого — и в первую очередь, в этническом отношении — распределения доходов. Националисты недовольны тем, что коренное население оказалось ущемлено в процессе приватизации крупной собственности, а также при перераспределении доходов от сырьевой отрасли. Сегодняшний национализм — это национализм перераспределения, а не производства.

Если «старые» националисты ориентировались на взгляды и настроения тех людей, кого часто называют «старым средним классом» — российскую научно-техническую интеллигенцию, более всех пострадавшую во время рыночных реформ и напрямую зависевшую от хозяйственной политики государства, то социальной базой «новых» националистов может считаться «новый средний класс», собственно, вследствие этих реформ и появившийся на свет.

«Старых» националистов типа Сергея Глазьева мало интересовало засилье выходцев из СНГ на городских рынках, потому что их мало волновали рынки вообще — все внимание этих людей было приковано к положению дел в научно-исследовательских институтах, на фабриках и КБ.

«Новых» же националистов фабрики и КБ интересуют гораздо меньше, чем рынки и этническая преступность. И, кстати говоря, именно по этой причине «новые» националисты гораздо более прохладно относятся к достижениям советского времени — успехи индустриализации не компенсируют им упадок деревни и уничтожение генофонда.

Будет большой ошибкой сказать, что интересами какой-то одной группы населения можно пренебречь во имя другой, что потребности мелкого собственника в России следует принести на алтарь во имя величия державы. И все же трансформацию национализма, совершившуюся за последние три года, я бы не назвал позитивной.

«Национализм фабрик и университетов» — та идеология, исчезновение которой из общественно-политического спектра не будет компенсировано торжеством никакой иной: ни экономическим либерализмом в духе Гайдара, ни демократическим интернационализмом в духе Явлинского, ни патриотическим этнонационализмом в духе Рогозина. К сожалению, после распада «Родины» и взятия части государственно-националистических требований в качестве идеологических постулатов нынешнего официального курса модернизационный национализм оказался не представлен в политическом спектре никакой общественной силой. Способной взять, в том числе, ответственность за конкретный экономический курс государства и его последствия.

Более того, не имея внятного идеологического оформления, этот «национализм» вскоре утратил право на свое имя. Возможно, со сложившейся терминологией придется согласиться, а «старым» националистам нужно будет поискать для самоименования какое-то другое слово. И кто знает — может быть, не самым плохим окажется спокойный и никого не бросающий в дрожь термин «социал-демократы».

Борис Межуев