Историческое невежество современного российского общества поразительно. Случай декабристов прекрасно его демонстрирует. Так и не опомнившиеся от советской пропаганды, внушавшей, что Пестель и Муравьевы — прямые предшественники Ленина, наши люди повернули ее слева направо — и теперь обвиняют героев 14 декабря почти в том же, за что раньше ими же восхищались. Причем как прежнее восхищение, так и нынешнее обличение ничего общего не имеют с исторической реальностью.

Ах, декабристы — масоны, агенты международного заговора против России! Ослепленные масономанией ничего не хотят слушать о том, что русское масонство начала XIX в. было, по сути, просто элитарным дворянским клубом, куда входили даже императоры, с определенно консервативной идеологией. Декабристы, состоявшие в масонских ложах, пытались использовать их в качестве политического инструмента, но неудачно. Все это давным-давно расписано в старой работе академика Н. М. Дружинина «Масонские знаки Пестеля», но кто ее читал, кроме специалистов? Нет никаких свидетельств о контактах декабристских обществ с зарубежными масонскими центрами, хотя следствие по делу 14 декабря проводилось весьма тщательно.

Ах, декабристы — безбожники, враги Православия! Нужды нет, что современная исследовательница В. М. Бокова не смогла отыскать среди них практически ни одного атеиста, что такие члены Тайного общества как Ф. Н. Глинка, А. Н. Муравьев, С. И. и М. И. Муравьевы-Апостолы, Е. П. Оболенский, М. А. Фонвизин, В. И. Штейнгейль и многие другие отличались именно пламенной религиозностью, что в «Русской Правде» Пестеля Православие объявлено государственной религией нового Российского государства!

Ах, декабристы — бессовестные убийцы, собирались покуситься на жизнь монарха! Невольно вспоминается эпизод, когда один из членов Верховного суда, участник заговора против Павла I, стал укорять Н. А. Бестужева: как, вы, молодой человек, посмели поднять руку на священную особу государя! — на что последовал остроумный ответ: «И это вы мне говорите!?» Отвратительные убийства Петра III, Иоанна VI и Павла I почему-то не кажутся нашим нынешним апологетам монархии преступлением, зато цареубийственные намерения декабристов (кстати, далеко не всеми из них разделяемые) выставляются как невиданное на Руси дело.

Ах, декабристы боролись с самодержавием, а стало быть, с Россией! Нет, знаете ли, силлогизм «самодержавие = Россия» еще доказать нужно! Ибо нередко политика Романовых носила прямо антинациональный характер. Об этом можно прочесть даже у таких консерваторов, как Ф. И. Тютчев, М. П. Погодин, М. Н. Катков, И. С. Аксаков, К. Н. Леонтьев… Не стоит быть рабом вредного предрассудка: борьба против любого правящего режима обязательно равняется национальной измене.

Вопреки разного рода шизофреническим фантазиям, декабристы — не только не враги России, а, напротив, первые, по-настоящему последовательные русские националисты. И чтобы это понять, не нужно особо копаться в архивах, достаточно заглянуть в «Русскую Правду» Пестеля. Другое дело, что историки, специалисты по декабризму, не любят касаться этой опасной темы и она, даже сегодня, когда происходит новый подъем декабристоведения (см. работы В. М. Боковой, П. В. Ильина, О.И. Киянской, В. С. Парсамова, В. Э. Эрлиха и др.), практически не изучена. В качестве исключения можно вспомнить лишь статью 1997 г. К. Ю. Рогова «Декабристы и немцы» в журнале «Новое литературное обозрение» и интернет-публикацию В. С. Парсамова о национализме Пестеля. В современной националистической публицистике тему декабристского национализма неоднократно поднимал А. В. Самоваров.

Государственный патриотизм

Национализм ни в коей мере не сводится к государственному патриотизму, но последний (в тех случаях, когда речь идет о народах уже создавших свое государство) — неотъемлемый элемент первого. Советские историки много писали о патриотизме декабристов, тщательно стараясь подчеркнуть его нетрадиционный для императорской России, «революционный» характер. Это в каком-то смысле, верно, но требует серьезных оговорок.

В сравнении с революционерами следующих поколений (не только с разночинцами, но и с дворянами Герценом и Бакуниным) мировоззрение декабристов отличается именно отчетливой преемственностью с традиционным имперско-великодержавным дворянским патриотизмом, окончательно сформировавшимся в эпоху Екатерины II, когда дворяне сделались единственными полноправными гражданами Российской империи. Декабристы, подобно своим отцам, отнюдь не чувствовали себя «лишними людьми», «государственными отщепенцами», не ощущали отчуждения от имперского государства, считали его «своим», а дела государственной важности — своими личными делами. Но под влиянием Отечественной войны 1812 г. (более ста будущих декабристов — ее участники, из них 65 сражались с французами на Бородинском поле) дворянский патриотизм радикально трансформировался, обрел новое качество.

Об определяющей роли войн с наполеоновской Францией в формировании декабристской идеологии написано слишком много, чтобы подробно на сей счет распространяться. Отмечу только малоизвестное свидетельство М. И. Муравьева-Апостола, относившего зарождение декабризма к одному из эпизодов 1812 г., когда находившиеся в Тарутинском лагере молодые офицеры лейб-гвардии Семеновского полка (среди коих — сам Матвей Иванович, его старший брат Сергей, И. Д. Якушкин) отреагировали на слухи о возможном заключении мира с Наполеона следующим образом: «мы дали друг другу слово, <…> что, не взирая на заключение мира, мы будем продолжать истреблять врага всеми нам возможными средствами».

Таким образом, будущие члены Тайного общества уже тогда были готовы пойти на прямое неповиновение верховной власти во имя интересов государства, истинными выразителями которых они себя ощущали. Служение Отечеству перестало быть для них синонимом служению монарху, их патриотизм — уже не династический, а националистический, патриотизм граждан, а не верноподданных. Переход от «народной войны» против «тирании», навязываемой извне, к борьбе против «тирании», навязываемой изнутри, казался совершенно естественным: «Неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне истинно отечественной, русские, спасшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдет о спасении Отечества, счастливое преобразование коего зависит от любви нашей к свободе?» (М. П. Бестужев-Рюмин). Декабристская «революционность» непосредственно проистекала из их патриотизма: «предлог составления тайных политических обществ есть любовь к Отечеству» (С. П. Трубецкой); восстание 14 декабря было «делом исключительно патриотической политики» (В. С. Толстой).

Патриотизм стал для декабристов своего рода гражданской религией. М. Ф. Орлов в частном письме женщине (княгине С. Г. Волконской) проповедует: «Прежде всего, каждый русский должен быть русским во всем. Во всем должна господствовать идея родины. Именно ей он должен посвятить свои усилия, свои успехи, свои надежды». К. Ф. Рылеев полагал для приема нового члена в Северное общество достаточным основанием то, что кандидат «пламенно любил Россию» и «для благ ее готов был на всякое самоотвержение». Патриотическая экзальтация в Тайном обществе доходила иногда до такой степени, что Ф. Ф. Вадковский на одном из собраний выразил готовность принести в жертву родную мать, если того потребует польза России. Конечно, это лишь фигура речи, но она очень характерна для декабристского дискурса. А вот пример уж явно не филологический, а экзистенциальный. П. И. Пестель в письме родителям незадолго до казни исповедально признавался: «Настоящая моя история заключается в двух словах: я страстно любил мое отечество, я желал его счастия с энтузиазмом», и — права современная исследовательница О. И. Киянская — «не верить этому признанию нет оснований».

Именно государственный, националистически окрашенный патриотизм был основным источником оппозиции декабристов курсу Александра I после 1814 г.

Во-первых, их раздражение вызывала вдохновляемая и конструируемая императором легитимистская политика Священного союза — «подпорная, вспомогательная политика для восстановления государей», которая «была противна интересам России» и на деле подчиняла последние интересам Австрии («ничто меня столько не оскорбляло, как явное сие господство и влияние Венского кабинета над нашим» — слова А.В. Поджио), вообще преимущественное внимание Александра к общеевропейским делам в ущерб собственно российским, его частые и продолжительные отлучки из России.

В среде декабристов господствовало убеждение, что Александр «ненавидит Россию». Возмущение деятельностью императора приняло особенно острый характер в связи с его польской политикой. Так называемый «московский заговор» 1817 г., когда среди членов Союза спасения впервые возникла идея цареубийства (А. Н. Муравьев предложил бросать жребий о том, кто должен его совершить, а И. Якушкин объявил, что «решился без всякого жребия принести себя в жертву»), был вызван слухом о том, что Александр «намеревается отторгнуть некоторые земли от России и присоединить к Польше» и даже «ненавидя и презирая Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву». На фоне тех невероятных привилегий, которые Царство Польское получило благодаря явному расположению к ней императора (конституция, собственная армия и администрация, обильные финансовые вливания) казалось вполне вероятным, что Александр «имел в самом деле намерение располагать достоянием России» — тем более, что прецедент уже был — «прежде он отделил Выборгскую губернию в состав великого княжества Финляндского» (М. С. Лунин). Последний факт (и преимущества перед русскими «завоеванных финляндцев») тоже, кстати, вызывал активное обсуждение (и осуждение) в Тайном обществе.

С другой стороны, именно переговоры с Польским патриотическим обществом, на которых шла речь и о территориальных уступках полякам, вызвали тяжкое обвинение в приговоре Верховного уголовного суда лидеру Южного общества Пестелю («участвовал в умысле отторжения областей от империи»). Надо ли полагать, что позднее декабристы отказались от своего принципиального государственничества?

Нет ничего более нелепого, чем видеть в Пестеле некоего идеалиста-интеллигента, поборника польской свободы, каким позднее выступал Бакунин (и отчасти Герцен), логика Павла Ивановича — логика государственно-националистического прагматизма, применительно к данному вопросу хорошо сформулированная его ближайшим помощником М. Бестужевым-Рюминым: лучше «иметь благодарных союзников», чем «тайных врагов». В планируемом автором «Русской Правды» русском национальном государстве поляки, с их многовековой традицией самостоятельной государственности, развитой национальной культурой и комплексом «полноценных» европейцев по отношению к русским «варварам», были бы лишним и крайне вредным элементом (каковым, кстати, они являлись и в составе Российской империи). Просто «переварить», «русифицировать», при очевидной слабости наличного русификаторского потенциала (отсутствии «большой» русской нации), Польшу было невозможно.

Кроме того, в пестелевском проекте будущая независимая Польша контролируется Россией во всех отношениях, вплоть до формы правления и социального строя (порой этот проект кажется почти до деталей реализовавшимся пророчеством о практике взаимоотношений ПНР и СССР), что должно было свести к нулю весь возможный геополитический ущерб этого решения для русских интересов.

Наконец, свидетельством того, что Пестель не собирался в польском вопросе поступаться великодержавностью России является то, что переговоры с Польским патриотическим обществом зашли в тупик именно по вине Павла Ивановича. Поляков оскорбил тон лидера Южного общества, о котором он так говорил на следствии: «Было за правило принято поставить себя к ним в таковое отношение, что мы в них ни малейше не нуждаемся, но что они в нас нужду имеют, что мы без них обойтиться можем, но они без нас успеть не могут».

Программные документы декабристов проникнуты заботой о территориальной целостности страны, о ее единстве и неделимости. В частности, именно этой заботой продиктована резкая полемика Пестеля против федерализма в «Русской Правде». Федеративное государство потому, с его точки зрения, плохо, что уже в самом его устройстве содержится «семя разрушения». Но и «федералистская» «Конституция» Никиты Муравьева не менее великодержавна, чем «унитаристская» «Русская Правда». «Державы», на которые делится будущий «Российский союз», не имеют права «заключить какой-либо союз, договор или трактаты не только с иностранными Государствами, но даже и с другою Державою Российского союза», «заключать мир или объявлять войну», «чеканить монету», «содержать в мирное время войско или вооруженных кораблей без позволения Верховнаго Народнаго Веча» и т.д. Более того, Н. М. Дружинин справедливо отметил, что Муравьев, во-первых, «избегает назначать столицами крупные города, которые служили политическими центрами самостоятельных народностей: столицею Балтийской державы он делает не Ригу, а Великий Новгород, вместо Киева он назначает Харьков; Финляндия оказывается сосредоточенной вокруг Петербурга, Украина и Литва — разорванными на части, Кавказ — искусственно соединенным с южными губерниями», а во-вторых, его федерация состоит не из национальных автономий, а из «естественных хозяйственных комплексов», т.е. он руководствуется «не идеей самоопределения национальностей, а задачей свободного экономического развития государства».

В области внешней политики декабристы после прихода к власти также собирались проводить последовательный великодержавный курс. Кардинально отказываясь от принципов Священного союза, они в противовес им выдвигали идею геополитического самодовления России, что нимало не отрицало внешнеполитической активности. Напротив, «для твердаго установления Государственной Безопасности» и приобретений разного рода геополитических и геоэкономических выгод Пестель планировал присоединить к России Молдавию, причерноморский Кавказ, казахские («киргиз-кайсцкие») степи в районе Аральского моря и «часть Монголии, так, чтобы все течение Амура <…> принадлежало России». «Далее же», подчеркивает Пестель, «отнюдь пределов не распространять». Впрочем, среди его планов было и создание буферного федеративного Царства Греческого, в состав которого, кроме собственно Греции, вошли бы земли современной Румынии, Болгарии, Македонии, Сербии, Боснии и Албании.

Своего государственного патриотизма декабристы не утратили даже в тюрьмах и ссылке, большинство из них могло бы повторить слова Лунина: «Заключенный в казематах, десять лет не переставал я размышлять о выгодах родины». Естественно, что Крымская война с новой силой всколыхнула их великодержавные чувства. Несмотря на крайне отрицательное отношение к николаевскому режиму того времени, они страстно переживали за ее исход. Некоторые (например, М. А. Назимов) безуспешно просились служить хотя бы в ополчение. С. Г. Волконский писал И. И. Пущину, что он «хоть сейчас готов к Севастополю, лишь бы взяли». В. И. Штейнгейль почти до самого конца войны не сомневался, что «венец будет блистателен для России»; «если мы подлинно “со Христом и за Христа!”, бояться <…> западных ренегатов нечего»; «умру в уверенности, что она должна исполнить высокое предназначение <…> Скорее думаю, что наступит черед для современного Карфагена» (т.е. Англии). Преисполненный надежд А. Н. Муравьев («может быть, мы услышим теперь, что знамена наши развеваются на Босфоре») сокрушался: «Если бы не мои глаза, я был бы, конечно, там, куда честь и любовь к Отечеству призывают каждого русского <…> ибо в Севастополе <…> находится ныне подлинное Отечество каждого истинного русского, — это оттуда нужно изгнать подлых агрессоров, этих безумцев, которые не знают, во имя кого и чего проливают они свою кровь <…>». С. П. Трубецкой сообщает Г. С. Батенькову (1855), что в Иркутске, где жили многие сосланные декабристы, «война и ожидание ее последствий всегда предметом разговоров, когда сходимся. Нетерпеливость выражается различным образом и каждый хотел бы изгнать неприятеля из Отечества по своему соображению <…> бывают самые сильные прения». Из тех материалов, которые мне удалось изучить, можно сделать вывод, что только один декабрист занимал в период Крымской войны четкую пораженческую позицию — А.Ф. Бриген. Но этот случай — классический пример того, что исключение лишь подтверждает правило.

Достаточно единодушно отреагировали оставшиеся в живых декабристы на польский мятеж 1863 г. А. Н. Муравьев всецело одобрял меры своего брата М. Н. Муравьева-Виленского, пресловутого «Вешателя» (между прочим, бывшего члена Союза спасения и Союза благоденствия, одного из главных авторов Зеленой книги последнего) по подавлению мятежа в Западном крае: «Брат Михаил действует славно, как истинно русский»; «распоряжения брата Михаила великолепны»; «брату Михаилу, по мнению моему, надобно поставить памятник, не за одно только усмирение юго-западной России, но за спасение Отечества. Подобными мерами, думаю, что восстановить можно бы и Царство Польское, т. е. обратить его в русские губернии, с русскими правителями». Е. П. Оболенский предлагал в дальнейшем по отношению к полякам самые радикальные меры: «<…> если они не захотят слиться с нами в одну нераздельную семью, то мы должны поглотить их национальность и силою, и нашей численностью. <…> Неужели они должны исчезнуть с лица земли русской, — по весьма простой причине, — мы не можем в мире жить с ними? <…> Что же делать <…> самозащита есть одна из первых обязанностей всякого человека и гражданина».

Наиболее поздние по времени из обнаруженных мной комментариев декабристов по поводу политики России принадлежат М. Муравьеву-Апостолу, успевшего одобрить войну за освобождение балканских славян в 1877 – 1878 гг.: «Кровь Христианская пролилась потоками, она искупила освобождение Славян от Турецкого ига. Славяне наши единственные союзники в Европе, мы не можем не заступиться за кровь пролитую братьями нашими <…> Я отказался от чтения французских газет, они осуждали Сербию, Черногорию за то, что объявили войну туркам. Чем это кончится, я уверен, как в 1812 г., что святое дело Свободы и Человечества восторжествует!»; «как наша Россия хороша умилительно своим заступничеством за угнетенных братьев!»; «наша молодец армия совершила Суворовский подвиг, зимой перешла Балканы»; «1877 год начинает новую историческую эпоху <…> Бог предоставил России разрешить наконец» «Восточный вопрос».

Ксенофобия

На всех этапах развития декабристского движения, в подавляющем большинстве его программных документов обязательно присутствуют пункты, направленные против иностранцев вообще. Это, прежде всего, было вызвано предпочтением, которое оказывал последним Александр I в противовес русским дворянам и их заметным присутствием на ключевых постах в государственном аппарате и армии. П. Г. Каховский незадолго до казни в письме Николаю I все еще осуждал «явное предпочтение, делаемое Правительством всем иностранцам без разбору <…> простительно надеяться, что у нас, конечно, нашлись бы русские заместить места государственные, которыми теперь обладают иностранцы. Очень натурально, что такое преобладание обижает честолюбие русских и народ теряет к Правительству доверенность».

Уже в проектах Ордена русских рыцарей, составленных М. А. Дмитриевым-Мамоновым, среди целей организации называются «лишение иноземцев всякого влияния на дела государственные» и «конечное падение, а, если возможно, смерть иноземцев, государственные посты занимающих». Союз спасения также настаивал на необходимости «отстранения иноземцев от влияния в государстве». Зеленая книга Союза благоденствия запрещает принимать в общество нехристиан и «иноземцев», если только те не оказали важной услуги России. Кроме того, одна из задач Союза состояла в том, чтобы «отвращать родителей от воспитания детей в чужих краях». Устав Южного общества требует «не принимать в общество никого кроме русских или тех, которые по обстоятельствам совершенно привязались к русской земле».

В «Русской Правде» иностранцам запрещается «иметь в России какое бы то ни было Недвижимое Имущество», «пользоваться в России правами Политическими, предоставляемыми одним только Российским Гражданам», «вступать в Государственную Службу или какую-нибудь отрасль правления и продолжать оную, исключая Министерства Просвещения». В «Конституции» Никиты Муравьева «иностранец, не родившийся в России» имеет право «просить себе гражданства Российскаго», лишь прожив в ней «7 лет сряду» и «отказавшись наперед клятвенно от правительства, под властью которого прежде находился». Быть избранным в местные законодательные органы страны он может только еще через 7 лет, а в центральные — через 9 лет. Иностранец же, не имеющий гражданства, «не может исполнять никакой общественной или военной должности в России, не имеет права служить рядовым в войске Российском и не может приобрести земель». Гражданство аннулируется навсегда в случае вступления «в подданство иностранного государства» и принятия «службы или должности в чужой земле без согласия своего правительства», наконец, даже «если гражданин без согласия Веча примет подарок, пенсию, знак отличия, титло или звание почетное, или приносящее прибыль от иностранного правления, Государя или народа». Кроме того, «никакое иностранное общество не может иметь в России подведомственных себе обществ или сотовариществ».

На фоне декабристской неприязни к иноземцам вообще ярко выделяется их почти повальная враждебность к немцам, точнее — к «русским немцам», немцам, находящимся на русской службе. Важно понять, что «немцеедство» декабристов не было этнофобией по кровному признаку, в противном случае, невозможно объяснить присутствие в Тайном обществе Пестеля, Штейнгейля, братьев Кюхельбекеров и других этнических немцев (хотя, в общем, прав П. Н. Свистунов, указывая на «факт, что в списке членов его встречается так мало фамилий нерусских»). Дело также не в конфессиональных противоречиях: Пестель и Кюхельбекеры были лютеранами. Водораздел между «хорошими» и «плохими» немцами проводился по критериям политического и культурного национализма: стремится ли тот или иной человек «германского происхождения» к ассимиляции среди русских, к членству в (становящейся) русской нации или же он ориентируется на влиятельную в верхах корпорацию своих единоплеменников, четко отделяющую себя от стержневого этноса Российской империи. Корпорация эта охотно служила самодержавию, гарантировавшему ее привилегии, и была для нее надежной опорой. Таким образом, проблема «русских немцев» имела по преимуществу социально-политический характер: поддерживая «деспотическую власть» (которая, в свою очередь, поддерживала их в ущерб русским дворянам), они являли собой очевидных (и объективных) врагов национального государства, к которому стремились декабристы.

«Германофобия» царила среди участников преддекабристской Священной артели. Довольно характерно, что «пробным предложением» А. Н. Муравьева, с которого началась история Союза спасения, стало создание тайного общества «для противодействия немцам, находящимся на русской службе». Антинемецкие настроения сохранялись и на самых поздних этапах существования декабристских организаций. Д. Завалишин вспоминал, что незадолго до 14 декабря, при обсуждении «манифеста о перевороте» «были и такие», которые требовали в нем «выразиться резко и громко против немцев и даже требовать от них перемены фамилии на русскую. Замечательно, что из числа самых горячих защитников подобного мнения были именно обрусевшие немцы».

Другой объект декабристской ксенофобии — поляки, что легко объясняется остротой польского вопроса, о которой подробно говорилось выше. Дарование «конституции почитаемой за непримиримого врага России, побежденной и завоеванной Польше прежде, нежели она была дана победительнице ее, самой России» (Завалишин) только усилила резкую ревность к «сарматам», многие из которых сражались на стороне Наполеона. Лунин дрался на дуэли (за которую его исключили из гвардии) с поляком, оскорбительно отозвавшемся о России и считал этот поединок единственным, где он был прав. При слиянии Южного общества и Общества соединенных славян «южане» потребовали (правда, безуспешно) от последних исключить из своего состава всех поляков.

Полонофобия не исчезла у многих декабристов и в ссылке, где их товарищами по несчастью оказались повстанцы 1830 г. Конечно, общая участь сближала русских и поляков, но огонь «распри» продолжал тлеть. С. Волконский жаловался в письме И. Пущину (1855), что в доме С. Трубецкого «всегда нашествие сарматов, а у меня сердце больно к ним не лежит и боюсь взрыва моих убеждений. Пусть они высказывали явно свою вражду к нам, я бы сносил это, но из-за угла метать камнем — не снесу и не прощаю». «Влиянию, научению поляков здешних» Волконский приписывал сепаратистские настроения в Сибири («борьба сибиряков против начала русского»). И. Д. Якушкин так описывал своих польских знакомых: «преславные молодые люди, и я не знаю за ними никакого другого недостатка, как только то, что они поляки, но, к сожалению, недостаток этот немаловажный, и трудно им от него избавиться».

Завершением сюжетов о «немцеедстве» и полонофобии декабристов может служить обобщающая цитата из Волконского: «от остзейцев, от ляхов нет радушного прислужения русскому делу».

Другие этнонациональные фобии декабристов были более или менее локальны. Скажем, антисемитизм среди них не имел массового характера, ибо еврейский вопрос не приобрел еще в ту пору остроты, свойственной пореформенному времени.

Пестель в «Русской Правде» уделяет евреям некоторое место, отмечая в качестве их главной особенности то, что они «неимоверно тесную связь между собою неизменно сохраняют, никогда друг друга не выдают ни в каких случаях и обстоятельствах и всегда готовы ко всему тому, что собственно для их общества может быть выгодно или полезно», особенность эта вредная, ибо «дружная связь между ими то последствие имеет, что коль скоро они в какое нибудь место допущены, то неминуемо сделаются монополистами и Всех прочих вытеснят. Сие ясно видеть можем в тех губерниях где жительство свое они имеют. Вся торговля там в их руках и мало там крестьян, которые бы посредством долгов не в их власти состояли; от чего и раззоряют они ужасным образом край, где жительствуют». Таким образом, «Евреи составляют в Государстве, так сказать, свое особенное, совсем отдельное Государство и притом ныне в России пользуются большими правами нежели сами Християне. Хотя самих Евреев и нельзя винить ни в том что они сохраняют столь тесную между собою связь, ниже в том что пользуются столь большими правами коих даровало им прежнее Правительство, не менее того не может долее длиться таковой порядок вещей утвердивший неприязненное отношение Евреев к Христниянам и поставивший их в положение противное общественному порядку в Государстве».

Пестель предлагает два варианта решения еврейского вопроса (и оба, надо сказать, весьма туманные). «Первый состоит в совершенном изменении сего порядка. <…> Паче же всего надлежит иметь целью устранение вреднаго для Християн влияния тесной связи Евреями между собою содержимой ими противу Християн направляемой и от всех прочих граждан их совершенно отделяющей. Для сего может Временное Верьховное Правление ученейших рабинов и умнейших Евреев созвать, выслушать их представления и потом меропринятия распорядить дабы вышеизьясненное зло прекращено было и таким порядком заменено который бы соответствовал в полной мере общим Коренным правилам имеющим служить основанием политическому зданию Российскаго Государства. Ежели Россия не выгоняет Евреев, то тем более не должны они ставить себя в неприязненное отношение к Християнам. Российское Правительство хотя и оказывает всякому человеку защиту и Милость но однакоже прежде всего помышлять обязано о том чтобы никто не мог противиться Государственному Порядку, частному и общественному Благоденствию. Второй Способ зависит от особенных обстоятельств и особеннаго хода Внешних Дел и состоит в содействии Евреям к Учреждению особеннаго отдельнаго Государства, в какой либо части Малой Азии. Для сего нужно назначить Сборный пункт для Еврейскаго Народа и дать несколько войска им в подкрепление. Ежели все русские и Польские Евреи соберутся на одно место то их будет свыше двух миллионов. Таковому числу Людей ищущих отечество не трудно будет преодолеть все Препоны какия Турки могут им Противупоставить и пройдя всю Европейскую Турцию перейти в Азиятскую и там заняв достаточныя места и Земли устроить особенное Еврейское Государство». Впрочем, добавляет Пестель, «сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и истинно-генияльной предприимчивости то и не может быть оно поставлено в непременную обязанность Временному Верьховному Правлению и здесь упоминается только для того об нем чтобы намеку представить на все то что можно бы было сделать».

Н. Муравьев предлагал дать евреям гражданские права, но только в пределах черты оседлости, вопрос же о существовании последней должен был решаться общероссийским законодательным органом.

Политический национализм

И государственный патриотизм, и ксенофобия были вполне традиционны для русской политической мысли XVIII — начала XIX в. (достаточно вспомнить в первом случае Н. М. Карамзина, а во втором – Ф. В. Ростопчина), своеобразие декабристского национализма, его стержень состояли в другом — в новой для России модернистской демократической концепции нации, понимаемой как совокупность равноправных граждан, охватывающая весь этнос, и как единственный источник суверенитета. Таким образом, отвергались и монархическая трактовка нации (как совокупности подданных самодержца, который и является источником суверенитета) и ее аристократический вариант (где под нацией понималась только социальная элита, в русских условиях — дворянство).

Пафос декабризма был направлен против самодержавного «обращения с нацией как с семейной собственностью» (Лунин). «Для Русского больно не иметь нации и все заключить в одном Государе», — писал Каховский перед казнью Николаю I. Оба главных программных документа декабризма утверждают демократическое понимание нации. «Конституция» Н. Муравьева начинается с утверждения того, что «Русской народ, свободный и независимый, не есть и не может быть принадлежностью никакого лица и никакого семейства <…> Источник Верховной власти есть народ, которому принадлежит исключительное право делать основныя постановления для самого себя». В пестелевской «Русской Правде» говорится: «Народ есть совокупность всех тех Людей, которые принадлежа к одному и тому же Государству, составляют Гражданское Общество имеющее целью своего существования, возможное Благоденствие Всех и каждаго <…> А по сему Народ Российский не есть принадлежность или Собственность какаго либо лица или Семейства. На против того Правительство есть принадлежность Народа и оно учреждено для Блага Народнаго а не Народ существует для Блага Правительства».

Нация равноправных граждан в декабристских проектах управляет сама собой посредством представительной демократии, через систему многоступенчатых выборов. На низовом же уровне основой национальной солидарности становится волостное самоуправление. Даже получить российское гражданство иностранец может только на волостном уровне. 　

Национальное единство невозможно без социальной и юридической однородности нации. Крепостное право, деля русских на господ и рабов, тем самым раскалывало нацию на враждебные классы, поэтому требование его отмены, ключевое для декабристов, имело не только социально-уравнительное и либерально-гуманитарное, но и национально-государственное значение. В декабристских проектах не только сами сословия, но и их названия заменяются «названием гражданина Русскаго» (в муравьевской «Конституции») или «Российского гражданина» (в пестелевской «Русской Правде»).

Нация декабристов — это, безусловно, гражданская нация. Но прежде всего — это русская гражданская нация, подразумевающая не только социально-юридическую ассимиляцию сословного деления к единому понятию русского (российского) гражданства, но и этническую ассимиляцию всех народов России к некоему единому стандарту русскости, русификацию. Русскость декабристами понимается не биологически (но и не конфессионально), а культурно-политически, ее главные составляющие — владение языком и следование законам. В «Конституции» Н. Муравьева говорится: «Через 20 лет по приведении в исполнение сего Устава Российской Империи никто, не обучившийся русской грамоте не может быть признан гражданином».

Более детально программа русификации разработана у Пестеля, четко формулирующий цель своей национальной политики: «Все племяна должны слиты быть в один Народ», «при всех мероприятиях Временнаго Верьховнаго Правления в отношении к различным Народам и племенам Россию населяющим безпрестанно Должно непременную цель иметь в виду чтобы составить из них всех только Один Народ и все различные оттенки в одну общую массу слить так чтобы обитатели целаго пространства Российскаго Государства все были Русские». В качестве средств для этого указываются. 1) «На целом пространстве Российскаго Государства» должен господствовать «один только язык российский: Все сношения тем самим чрезвычайным образом облегчатся; Понятия и образ мыслей сделаются однородные; Люди обьясняющиеся на одном и том же языке теснейшую связь между собою возымеют и однообразные составлять будут один и тот же народ». 2) «Так как ныне существующее различие в названиях Народов и Племен, Россию населяющих всегда составлять будет из жителей Российскаго Государства отдельныя друг от друга массы и никогда не допустит столь для блага отечества необходимаго совершеннаго в России Единородства, то чтобы все сии различныя имена были уничтожены и везде в общее Название Русских во едино слиты». 3) «Чтобы одни и те же Законы, один и тот же образ Управления по всем частям России существовали и тем самим в Политическом и Гражданском отношениях вся Россия на целом своем пространстве бы являла вид Единородства, Единообразия и Единомыслия». В результате можно ожидать, что «все различные племена в России обретающиеся к общей пользе совершенно обрусеют и тем содействовать будут к возведению России на высшую степень Благоденствия, Величия и Могущества».

Основа будущей нации — «коренной народ русский», куда Пестель включал великороссов, малороссов и белорусов. Что же касается «различных Племенах к Росии присоединенных», то их участь — отказаться от своих особенностей и слиться с «коренным народом русским». Финляндия должна лишиться своей автономии и перейти на русский язык. Перед цыганами поставлен выбор — или, приняв православие, распределиться по волостям, или покинуть Россию. Мусульманам запрещается многоженство. Кавказские народы делятся на два разряда — «мирные и буйные»: «первых оставить на их жилищах и дать им российское Правление и Устройство а Вторых Силою переселить во внутренность России раздробив их малыми количествами по всем русским Волостям». Кроме того, планировалось «завезти в Кавказской Земле Русския селения и сим русским переселенцам роздать все Земли отнятыя у прежних буйных жителей дабы сим способом изгладить на Кавказе даже все признаки прежних (то есть теперешних) его обитателей и обратить сей Край в спокойную и благоустроенную область Русскую». Русифицируются иноземные колонисты. Полностью уничтожается разряд так называемых «подданных иностранцев», тех, кто «сами себя Иностранцами щитают и <…> присягнули в Подданстве прежним Властелинам над Россиею, но не Россию за свое отечество признали» (остзейские немцы, поляки, живущие за пределами Польши, греки, армяне и т.д.). Они должны определиться — или стать «совершенно русскими» со всеми вытекающими отсюда последствиями, или перейти в разряд «совершенно иностранцев». О решении польского и еврейского вопроса подробно говорилось выше.

Культурный национализм

Декабризм в мировоззренческом плане представляет собой своеобразный гибрид Просвещения и Романтизма: с одной стороны — устойчивый, уверенный в себе (иногда до наивности) рационализм, с другой — принципиальный историзм, поиски общественного идеала в русском прошлом, склонность к эстетической архаике. Социально-политическая программа «первенцев русской свободы» была, несомненно, «западнической», но ее культурное оформление явно тяготело к «почвенничеству». В этом смысле декабризм — типичный представитель центрально- и восточно-европейского национализма, отличие его, пожалуй, только в том, что политика в данном случае шла не следующей стадией после «культурного возрождения», а, наоборот, предшествовала ей, и культурный национализм «отставал» от политического, был недостаточно разработан. Среди вождей Тайного общества имелись известные литераторы (Рылеев, А. Бестужев), но большинство все же составляли амбициозные «политики» из офицерской среды, чьи литературные, культурологические и исторические штудии носили случайный, дилетантский характер (что не отменяет значительности последних). Это скорее «декларации о намерениях», чем полноценное творчество. Кроме того, русская высокая культура к 1825 г. находилась еще в периоде становления и не могла предоставить достаточно материала для культурного национализма. Но все это вовсе не означает, что декабристы не придавали ему первостепенного значения.

Всерьез обдумывалась, например, языковая проблема. Декабристы негодовали на «изгнание родного языка из обществ», «совершенное охлаждение лучшей части общества к родному языку» (А. Бестужев), на господство французской речи в дворянской среде и активно пропагандировали переход к русскому, как языку общения и переписки. Некоторые из них полагали, что учащиеся до 16 лет должны изучать только родной язык. М. Орлов писал княгине С.Г. Волконской о воспитании ее детей: «Пусть постигнут они глубину духа их родного языка! Пусть вся их переписка с Вами, с их отцом, с друзьями всегда будет на русском языке! Именно приказывайте им это, и никогда не должно быть двух мнений в этом отношении. Возвращайте безжалостно все письма, где они примешают хотя бы одно иностранное слово» (забавно, правда, что эти пламенные патриотические строки писались по-французски).

Некоторые декабристы, ориентировавшиеся на лингвистическую программу политически от них предельно далекого А. С. Шишкова, предлагали весьма масштабные проекты по очистке русского языка от иноземных заимствований. В. К. Кюхельбекер надеялся «очистить русский язык от слов, заимствованных со времен Петра I» из латинского, французского и немецкого языков. Планировал «русификаторскую» языковую реформу Пестель, «в результате которой все заимствованные слова были бы заменены словами со славянскими корнями», под очевидным влиянием опыта того же Шишкова (сочинения последнего имелись в личной библиотеке лидера Южного общества).

Декабристы-литераторы выступали с красноречивыми призывами к созданию подлинно национальной русской литературы. В. Кюхельбекер восклицал: «да создастся для славы Росии поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной <…> Станем надеяться, что наконец наши писатели <…> сбросят с себя поносные цепи немецкие и захотят быть русскими». Источники для «истинно русской поэзии»: «вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные».

Историческая тема — одна из центральных у декабристов. Деятели Тайного общества не только жадно читали исторические сочинения, но и стремились создать собственную концепцию отечественной истории, которая не могла не быть полемически заостренной против наиболее авторитетной в 1820-х гг. исторической концепции Н. М. Карамзина. Последняя «аргументом от истории» утверждала благодетельную неизбежность и незыблемость для России самодержавия, сводя русскую историю даже не к истории государственности, а к истории монархии. Декабристов не устраивала тенденция «выставлять превосходство самодержавия и какую-то блаженную патриархальность, в которой неограниченный монарх, как нежный чадолюбивый отец, и дышит только одним желанием счастливить своих подданных» (М. Фонвизин). Им для обоснования своих социально-политических идеалов нужно было противопоставить этой концепции принципиально другое, альтернативное представление о русском прошлом.

Во-первых, декабристы настаивали на том, что русская история — это история народа. Никита Муравьев так и начинает свою критическую статью о карамзинской «Истории», в пику ее «посылу» («история народа принадлежит царю»): «История принадлежит народам». Движущая сила истории — «дух народный, без которого не совершается коренных переворотов». Во-вторых, русская история — это история свободного народа, который в начале своего бытия управлялся демократически: «древние республики Новгород, Псков и Вятка наслаждались политическою и гражданскою свободою <…> и в других областях России народ стоял за права свои, когда им угрожала власть <…> общинные муниципальные учреждения и вольности были в древней России во всей силе, когда еще Западная Европа оставалась под гнетом феодализма» (М. Фонвизин). Затем эта свобода была «похищена» московскими князьями, «обманом» присвоившими «себе власть беспредельную, подражая ханам татарским и султану турецкому <…> Народ, сносивший терпеливо иго Батыя <…> сносил таким же образом и власть князей московских, подражавших во всем сим тиранам» (Н. Муравьев). Императорский период также оценивался весьма критично, за исключением деятельности Петра I, Екатерины II и «дней Александровых прекрасного начала». Впрочем, у некоторых декабристов (Каховский, Лунин, Поджио) и Петру предъявляется суровый счет. История послемонгольской России — история борьбы народа за возвращение «похищенной свободы», включающая в себя и Земские соборы Московской Руси, и «кондиции» «верховников», и конституционные проекты Н. И. Панина и П. А. Палена, и, наконец, Тайное общество. «Думы» Рылеева пропагандировали декабристскую историческую концепцию в поэтической форме. Даже вроде бы монархический «Иван Сусанин» несет в себе национал-демократический заряд: герой жертвует собой за «русское племя» и за выборного царя.

Таким образом, декабризм претендовал быть не просто «почвенным», но истинно «почвенным» явлением русской жизни. Борьба за политическую свободу и демократию превращалась из подражания иноземцам в «возращение к корням». С.И. Муравьев-Апостол в своем «Православном катехизисе» призывает «христолюбивое воинство российское» не установить, а именно «восстановить правление народное в России». Н. Муравьев единственный способ «добывать свободы» видит в том, чтобы «утвердить постоянные правила или законы, как бывало в старину на Руси». Народно-вечевое прошлое Руси, по его мнению, опровергает «ни на чем не обоснованное мнение, что русский народ неспособен, подобно другим, сам распоряжаться своими делами». Рылеев полагал, что «Россия и по древним воспоминаниям и по настоящей степени просвещения готова принять свободный образ правления». Естественно, что среди декабристов царил подлинный культ «Господина Великого Новгорода».

«Восстановление свободы» поэтому мыслилось в национальных русских формах. По «Конституции» Н. Муравьева, «гражданские чины, заимствованные у Немцев и ничем не отличающиеся между собою, уничтожаются сходственно с древними постановлениями народа Рускаго». Зато появляются должности тысяцкого (глава уездной исполнительной власти), волостного старейшины, державного дьяка. Области, на которые делится государство, получают название «держав», законодательное собрание именуется Народным Вечем (а его верхняя палата — Верховной Думой), вместо министерств учреждаются «приказы» и т.д. В первой редакции «Конституции» столицу предполагалось перенести в Нижний Новгород, переименованный в Славянск (в третьей редакции столица — Москва). В пестелевской «Русской Правде», практически, то же самое: столица переносится в Нижний Новгород (переименованный во Владимир, Владимир же становится Клязминым), законодательная власть осуществляется Народным Вечем, исполнительная — Державной Думой, Петербург переименовывается в Петроград.

Декабризм в истории русского национализма

Подавляющее большинство декабристов, оставивших после себя литературное или эпистолярное наследие, доступное автору этой работы, не могут быть квалифицированы иначе, как классические европейские националисты. И что еще более важно, главные идейно-политические документы декабризма — «Конституция» Н. Муравьева и (в еще большей мере) «Русская Правда» Пестеля — это программы построения национального государства.

Национализм декабристов был либерально-демократическим, выдвигающим в качестве обязательного условия русского нациостроительства кардинальные реформы социального и политического строя Российской империи: прежде всего, отмену крепостного права и ограничение (конституционное или «нравственное») или ликвидацию самодержавия.

Важно отметить, что декабристский национализм был отнюдь не маргинальным явлением в среде элиты русского дворянства. А. Бестужев с полным основанием говорил на следствии: «едва ли не треть русского дворянства мыслила подобно нам, хотя была нас осторожнее». Этому не нужно удивляться, декабризм – идеология именно дворянская, напрямую вытекающая из интересов наиболее прогрессивной части «благородного сословия», которое собственно и инициировало русский национализм в своих социально-политических интересах. Многочисленных «симпатизантов» декабризма оттолкнула от него вовсе не программа и даже не столько радикальные средства, предложенные для реализации последней (далеко не все члены Тайного общества были сторонниками вооруженного восстания), сколько его поражение, оплаченное кровью и репрессиями. Такой массовой «чистки» русское дворянство не знало никогда в «петербургский период» (даже в эпоху «бироновщины»). Следствием этой психополитической травмы стал поиск дворянской элитой иных путей развития России.

Декабризм, будучи одним из наиболее ярких проявлений русского национализма, «выпал» из его истории по вполне объективным причинам. Его вожди и участники были либо казнены, либо «изъяты из обращения» (Герцен) на тридцать лет. За это время сформировались другие версии националистической идеологии (славянофильство и западничество) вне прямой связи с «людьми 14 декабря», чьи программные документы были просто-напросто недоступны. Поднявший на щит декабристов в 1850-е гг. Герцен «присвоил» их себе как «предшественников» и вписал в качестве родоначальников в историю «русского освободительного движения», интерпретировав идеологию Тайного общества в духе собственных воззрений. Эта трактовка оказалась чрезвычайно влиятельной, тем более, что «Русская Правда» впервые была издана только в начале XX в.

Между тем, вернувшиеся из ссылки декабристы, первоначально Герцена высоко ценившие, вскоре, во время польского мятежа 1863 г., оказались с ним по разные стороны баррикад, вместе с М. Н. Катковым, похвалы которому нередки в их переписке. Некоторые из них (Завалишин, Свистунов) стали литературными сотрудниками катковских изданий. С симпатией относились многие декабристы к славянофилам. Волконский 13 янв. 1857 г. писал И. Пущину из Москвы: «Я здесь довольно часто вижу некоторых славянофилов, странно, что люди умные, благонамеренные — [придают столько значения своему платью (в оригинале фраза по-французски — С.С.)], но что они люди умные, благонамеренные, дельные, в том нет сомнения – и теплы они к емансипации и горячи к православию, а народность и православие — вот желаемая мною будущность России. При сем прилагаю тебе стихи Хомякова [«По прочтении псалма»] — по-моему, замечательные». М. В 1870-х гг. М. Муравьев-Апостол сделался горячим поклонником суворинского «Нового времени» и «Дневника писателя» Достоевского, в последнем он видел прямого наследника декабристов: когда Достоевский «пишет о нашей Красавице России, мне кажется, что слышу брата [Сергея] и Павла Ивановича Пестеля <…> “Русская Правда” когда-нибудь явится на Божий Свет. Какой славой озарится имя Пестеля!»

Интересно, однако, что, если декабристы видели в позднейших националистах своих продолжателей и единомышленников, то последние не только не признавали связи с ними, но, напротив, старательно от нее открещивались (тот же Достоевский). Люди другого поколения, воспитанные под жестким прессом николаевского режима, они уже не чувствовали государство «своим» и потому не могли совместить в себе, подобно «детям 1812 года», пафос борьбы за политическую свободу с национально-государственным патриотизмом. Славянофилы, Катков и Достоевский отказались от первого, Герцен — от второго. В обоих случаях государство приобрело трансцендентный, а не имманентный характер, только в первом случае оно, либо обоготворялось (Катков), либо становилось закрытой в себе сферой, четко отделенной от общества (славянофилы); во втором же – делалось объектом ненависти и сопротивления. Западники же, сохранившие модернистский потенциал декабризма, почти совершенно не восприняли его культурный национализм.

Прославляемые славянофильско-почвенническими националистами 40 – 80-х гг. «рабьи» добродетели «смирения», «самоотречения» и проч., ставшие морально-психологической компенсацией за унижение и бессилие дворянства и интеллигенции в николаевское царствование, никак не сочетались с декабристским этосом самостоятельного, деятельного гражданина, лично отвечающего за ход истории. Кроме того, те же самые обстоятельства николаевского тридцатилетия сформировали у возмужавшего в эту пору поколения культ (квази) теоретических схем, разного рода историософий, которым многие его представители (особенно это заметно у славянофилов) последовательно подчиняли свою практическую деятельность. Декабристы же, практики по преимуществу, теории создавались ими на ходу, ad hoc. Можно видеть в этом «недостаток глубины», а можно, напротив, ценить прямой взгляд на вещи, не замутненный культурными мистификациями.

Так или иначе, но при всех противоречиях со славянофилами и Катковым, декабристы выбрали их, как националисты националистов, а не Герцена, в мировоззрении которого националистический концепт тоже присутствовал, но «забивался» абстрактно-гуманитарной риторикой.

В начале XX в., после издания «Русской Правды», русские националисты либерального толка из Всероссийского национального союза заинтересовались декабризмом, в их сочинениях (например, у П.И. Ковалевского) появились сочувственные ссылки на Пестеля. Но дальше настали времена, для русского национализма не слишком благоприятные. В СССР, начиная с конца 1930-х гг., о национализме декабристов (как прямых предшественников большевиков) писать было не принято. Фрондирующие исследователи хрущевско-брежневских времен, вроде Н. Эйдельмана, и «оппозиционные» «мастера культуры» (Б. Окуджава, В. Мотыль с его фильмом «Звезда пленительного счастья») старательно лепили из них «шестидесятников». «Русская Партия» 60-80-х гг. полностью отдала декабристов на откуп либералам, предавшись культу славянофилов, Достоевского и Леонтьева.

Так что нет ничего удивительного в том, что только сегодня мы начинаем понимать уникальное место декабристов в истории русского национализма. Во-первых, они в своем мировоззрении органично соединили идею демократии и идею национальной самобытности. Во-вторых, они выступили как действенная, самостоятельная политическая сила во имя реализации своих идеалов.

Собственно, таким и должен быть любой нормальный национализм.

Сергей Сергеев

http://www.apn.ru/publications/article22993.htm

Среди множества юбилеев, пришедшихся на текущий год, без сомнения, особого внимания заслуживает один, выпавший на 14(26) декабря – 185-летие со дня декабристского мятежа. Со дня его подавления.

Какое-то время казалось, что Россия уже практически забыла об этом событии, оставив его лишь профессиональным историкам (исключения представляла разве лишь моя родная Чита, где антирусское псевдоученое сообщество до сих пор поддерживает карикатурный культ декабризма). Однако сегодня о декабристах вспоминают вновь. Ряд современных публицистов (среди самых выдающихся из которых можно назвать С. Сергеева и А. Самоварова), претендующих на роль идеологов русской национал-демократии, вновь поднимают декабризм на щит. Поскольку объективно нацдемы составляют сегодня одну из самых влиятельных партий в Русском национально-освободительном движении, нам, русским национал-монархистам, следует несколько более внимательно остановиться на сей новой идеологической концепции.

Логика апологетов заговора 1825 г., в первом приближении, подкупает своей простотой. Концепция С. Сергеева исходит из идеи «двух наций», сформировавшихся в России в XVIII столетии. С одной стороны – абсолютное большинство русского народа (в первую очередь, крестьян, в основном крепостных), которому достается минимум материально-экономических благ от всех имперских достижений и побед, и минимум прав. С другой – дворянство, имеющее монополию на власть и получающее по максимуму во всех отношениях – и в материально-финансовом, и в культурном. И меж теми и другими пропасть была огромна, причем во всех отношения. Фактически, в рамках одного государства существовало две нации, со своими (разными) задачами и разной культурой.

Следующий вывод, на первый взгляд, также разумен. Заговорщики хотели улучшить положение русских крестьян (прежде всего, освободить их от крепостничества). И им, действительно, были присущи определенные идеи, которые можно трактовать как националистические, многие из них негативно относились к присутствию инородцев среди русской элиты того времени, и т.д. Стало быть, восстание 1825 г. должно было быть восстанием национально-освободительным. Крестьянство получило бы свободу, а во главе государства стали бы национально-ориентированные русские аристократы. Пропасть между «двумя нациями», была бы преодолена, нация стала единой, демократически обустроенной etc. Да вот беда – ничего этого не случилось. Император Николай I картечными залпами разрушил счастье русского народа, которое было так близко, и вместо него утвердил собственную абсолютную власть. Боясь пробудившихся русских национальных сил, он опирался на инородцев (в основном немцев), дабы они служили ему лично, а не России. В общем, наступил мрак и туман антирусской реакции.

Концепция, выстроенная С. Сергеевым, и вправду, достаточно логична. И до известного предела я с ней, и вправду, согласен.

Русский народ в XVIII веке, действительно, был расколот на две непропорциональные части. Одна – дворянство, сосредоточила в своих руках монополию на власть, науку и культуру (фактически, вытеснив из этой сферы даже новообрядческую Греко-Российскую Церковь), и была ничтожна по своей численности. Другая – крестьянство, мещанство, купечество и духовенство (за исключением епископата, который обладал социальным статусом, близким к титулованным дворянам), была подавляющим большинством. Но большинством в значительной степени безправным, оттесненным от власти и большей части экономических ресурсов.

Начало формированию этого порядка положили преступные антицерковные «реформы» патриарха Никона и Царя Алексея Михайловича, разрушившие единство Русской Церкви. Следующим шагом стали погромные действия Петра I, переделывавшего русское государство по стандартам западноевропейского абсолютизма (что было, по сути своей, восстановлением идеологии языческой эллинистической монархии с императором-«богом» во главе).

Однако, стремясь вырваться из под относительного ограничения монаршей власти Земским и Освященным Соборами, и Алексей Михайлович, и его преемники, чаявшие, очевидно, абсолютной власти a-la Людовик XIV, приготовили для русской Монархии волчью яму.

Соборная система организации русского общества и государства XVI-XVII вв. была ориентирована на то, чтобы поддерживать баланс между различными социальными группами, каждая из которых в своей сфере должна была работать на пользу государства и народа. Соответственно, Царь выступал в роли верховного арбитра (наделенного соответствующими полномочиями – и весьма значительными), который должен был поддерживать некий общий баланс интересов. Поскольку последнее слово оставалось за Царем, то его влияние и власть были очень велики. Институтом, который позволял этой системе, так или иначе, функционировать, был Земский Собор. Именно он обезпечивал «обратную связь», давал Монарху возможность непосредственно сноситься с теми или иными сословиями. В этом был залог его реальной власти.

Начавшийся с «никоновых новин» процесс перестройки Руси-России в абсолютную монархию западноевропейского типа избавлял русских Царей от влияния (и, в некоторых случаях, давления) со стороны Православной Церкви и Земского Собора. Но при этом все финансово-экономические ресурсы, а за ними и реальная власть переходили в руки дворянства. (Именно за это оно и нарекло Петра I «великим» и «отцом отечества».) В результате, дворянская аристократия получила все шансы для установления собственной диктатуры. И не замедлила ими воспользоваться, управляя после смерти Петра I сначала от имени его жены – Екатерины I (неграмотной простолюдинки), потом – от имени Петра II (который мог бы, вероятно, стать выдающимся русским Монархом, да как-то уж очень «вовремя» умер). При воцарении Анны Иоанновны, наконец, было решено закрепить диктатуру дворянской аристократии официально, посредством знаменитых «Кондиций», которые должны были положить конец русскому Самодержавию. Сделать это тогда, в 1730 г., не удалось – «Кондиции» были демонстративно порваны, а прежние монаршие права сохранены благодаря поддержке мелкого дворянства, страшившегося деспотии «верховников». Однако идея аристократической республики (а по сути – диктатуры) не была забыта, и после кончины Анны Иоанновны она вновь начинает реализовываться, хотя и в менее официальных формах. Дворянство захватывает все новые и новые рубежи (и венцом этого триумфального шествия стала «Жалованная грамота дворянству», избавившая его от обязанностей, но наделившая всеми возможными и невозможными правами). И наказание для Самодержцев, отказывавшихся покорно следовать воле этого коллективного тирана, было одно – смерть.

Не сомневаюсь, что многие читатели, считающие себя монархистами, если и дочитают до этого места, то, несомненно, не иначе, как испытывая ко мне сильную антипатию. Мол, как же я могу так критично и негативно отзываться и о «Тишайшем», и о Петре I? Но таким господам я могу лишь сказать: ну-ка, посчитайте, сколько Монархов было убито за сотню лет исключительно дворянскими руками? Император Иоанн VI (доведенный жутким одиночным заключением до помешательства и, в конце концов, заколотый), Император Петра III («дурак», «друживший» с Пруссией; но почему-то его веселая вдова, продолжившая ту же политику, была названа «мудрой» и «великой»), Император Павел I («тиран», первым начавший ограничивать крепостничество в России)… И кто был призван заменить их? Дочь лифляндской «портомойи» Елизавета, немка Екатерина II, похитившая трон сначала у мужа, а потому и у родного сына. Власть женщин, которых, по замечанию классика русского монархизма, гвардейские офицеры несли и на трон, и в постель. И, как совершенно верно писал И.Л. Солоневич, в этот период Самодержавие «обозначало монархическую вывеску над диктатурой дворянства».

С. Сергеев во многом прав в том, в этот период времени дворяне превращаются, действительно, в некий особый народ, живущий, относительно всех остальных русских, в неком параллельном мире. Это наглядно проявлялось в быту, культуре, языке и, наконец, и в религиозной сфере. Если значительная часть русского простонародья тяготела к Старообрядчеству, то в дворянской среде в конце XVIII веке все чаще стали случаться тайные переходы в латинство. И, как отмечали впоследствии иерархи Греко-Российской Церкви (см. у Аксакова, Соловьева и др.), если бы была дана свобода совести, то «половина православных крестьян отпадет в раскол… а половина высшего общества перейдет в католичество». Так что тезис о «двух нациях», действительно, не лишен некоторых оснований.

Сложившийся социально-политический (и даже духовный) статус-кво был ненормален. Но вот тут-то и встает перед нами вопрос о том, каков должен был быть из него выход?

С точки зрения С. Сергеева, выход был в революции, которую должны были совершить декабристы. Однако в этом приходится усомниться по ряду причин. Да, этнический национализм декабристов, если судить по бумагам, очевиден (говорим пока об этом, не касаясь планов цареубийства и т.п.). А что на деле? Ведь одно – планы, а совсем другое – их реализация. И предреволюционная программа Ленина, и мандат Временного правительства не предусматривали и близко того, что они начали творить, когда пришли к власти. Причина этого проста – жизнь вносит свои коррективы, не считаясь с теорией. А реальность же заключалась в том, что причины тех бед, которые обрушились в XVIII столетии на русский народ, на крестьянство преимущественно, состояли отнюдь не во всесилии русских Монархов. Не во всесилии, а в безсилии и уязвимости русских Царей заключался корень проблемы. Русский Император не был заинтересован в том, чтобы крестьянин семь дней в неделю работал на барщине, равно как не было ему никакой нужды во все новых и новых дворянских льготах и привилегиях. Это было необходимо исключительно и только сообществу дворян, которые, вследствие погромных реформ XVII-XVIII вв., из служилого сословия превратились в диктаторскую корпорацию. Объективно, существовало две силы, способные тогда конкурировать между собой: дворянская аристократия, имевшая все права плюс право на цареубийство, и русский Монарх, за спиной которого была молчаливая поддержка всей остальной массы русских людей. Для разрешения проблемы было необходимо сломать хребет дворянской диктатуре. Дракон, пленивший нацию в XVIII столетии, должен был быть убит.

С точки зрения С. Сергеева (в подтверждение которой он обыкновенно ссылается на декабристские планы – мол, посмотрите, как замечательно у них прописано то, и как великолепно это), дракона убивать было не надо, ибо он сам готовился совершить самоубийство. В лице заговорщиков-декабристов.

И мы даже не будем с этим спорить. Нет оснований полагать, что мятежники не собирались реализовывать задуманные ими преобразования. Но в эти планы, неизбежно, внесла бы коррективы реальность. А реальность такова: декабристский заговор – заговор дворянский. И поддержку в тот момент он мог получить только от дворянства же. Для аристократии была близка и понятна идея ограничения царской власти (собственно, весь XVIII в. она ее и осуществляла) и даже свержения ее. Но терять собственные господствующие позиции в обществе аристократия ни в коей мере не хотела. И новое декабристское правительство, которое бы пришло к власти, было бы обязано с этим считаться. А если б оно об этом забыло, то его бы легко заменили на более «адекватное». Изначально нелегитимное, оно было бы устранено сравнительно легко. При этом весьма вероятно, что на бумаге появилась бы и свобода для крестьян, и равные права, и прочие конституции и с декларациями. А на деле? На деле все это было бы сознательно превращено в фикцию. Механика тут простая, и она как раз в XIX  в. и работала в новорожденных республиках Латинской Америки. Элиты (возглавляемые военизированными хунтами) боролись за свободу для себя и только для себя. Испанская корона отвергалась, но созданная при испанцах система латифундий никуда не ушла; конституции и «основные права», конечно, были, но вспоминали о них нечасто.

Именно такой «боливарианский» вариант ждал Россию в случае торжества декабризма. Революция, утвердившая бы дворянскую диктатуру, устроила бы немногих. Либералы-идеалисты начали бы мечтать о новой революции, консерваторы – о Реставрации. И далее: череда революций и переворотов, пожизненных президентов и разного рода «хунт», и т.д. и т.п. Чем закончился бы этот процесс, объективно, можно только гадать. Но то, что Россия вылетела бы из числа мировых держав – в этом сомневаться не приходится.

Единственной альтернативой этому был перелом хребта дворянской диктатуре, совершенный Русский Царем. Что, собственно, и произошло.

Четырнадцатого декабря 1825 г. картечные залпы возвестили о том, что эпоха пленения Русского Самодержавия аристократией закончилась. Императорская корона перестала быть игрушкой в руках «высшего общества», а наследование престола с тех пор осуществлялось в соответствии с законом Павла I. Разделение, воздвигнутое между Царем и народом, медленно стало исчезать.

Цена, заплаченная за избавление от дворянского пленения, была весьма высока. Император Николай I вынужден был действовать подчас ощупью, инстинктивно. И некоторые его ошибки (например, жестокие гонения на староверов) имели трагические последствия. Кроме того, платой за избавление от диктата русского дворянства стала вынужденная опора на инородцев – главным образом, немцев, служивших лично Императору и потому объективно укреплявших его власть.

Цена была высока, но она была заплачена не напрасно. Усиления Монархии сделало возможным не только освобождение крестьян, но и национальный русский ренессанс второй половины XIX в., когда на престол взошел Царь-националист Александр III. В конечном итоге, пушки на сенатской площади тогда, в декабре 1825 г., стреляли ради этого.

Дмитрий Саввин

 http://rusimperia.info/catalog/1002.html