Рецензия на книгу Олега Хархордина «Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности». СПб; Москва: ЕУСПб, Летний Сад, 2002.

Об авторе

Можно прочесть здесь http://old.eu.spb.ru/socio/staff/oleg_kharkhordin.htm.

Исходная точка

Книга написана под влиянием М. Фуко, что, возможно, отразилось на названии, построенным аналогично названию книги Фуко 75-го года «Surveiller et punir: Naissance de la prison» и, что еще важнее, на самом объекте исследования.

Об объекте следует сказать отдельной строкой. Гуманитарное знание в России до последнего времени уделяло внимание идеологиям в ущерб практикам. Под практиками здесь и далее нужно понимать те социальные и психологические механизмы общества, которые обыденное сознание или вовсе не регистрирует или отмечает –в лучшем из лучших случаев- лишь радикальные изменения в них. Они как правило лежат вне поля дискуссии и понимания, и оттого их влияние на общество и личность заслуживает отдельного внимания. Итак, объектом исследования книги выступают практики, в основном советские и в меньшей степени православные. Вот как определяет автор объект своего исследования:

Хархордин приводит такой пример педагогических практик, разработанных А. Макаренко:

В методах управления и социальной инженерии, обкатанных в колонии беспризорников при НКВД в 20-ые годы, легко узнать событийный фон советской и современной нам постсоветской жизни: только в этом небольшом примере заметны:

(1) воспитательный повод: нарушенные особые права женщины. Этими особыми правами ее в колонии наделила власть, еще точнее – Макаренко. Он дал ей в распоряжение ресурс, которого нет у мальчиков в колонии: коллектив не мобилизуется для разрешения частных конфликтов между мужчинами, но обида девочки достаточный для этого повод. Тем не менее, объект воздействия этого воспитательного приема – мужчина. Его «ставят на место» и ему дают понять, что он поражен в правах по отношению к женщинам.

(2) власть действует не от своего имени, а через посредников в коллективе (связист)

(3) нормы поведения, введенные Макаренко для «морских свинок» в колонии преподносятся каждому в отдельности как нормы коллектива

(4) суждение выносится и наказание налагается от имени коллектива.

Последнее особенно важно: такой метод позволяет власти контролировать поведение и мысли людей без надзора над каждым в отдельности. Для этого оказывается достаточно лишь ввести систему самонадзора, разработанную в трудовых коммунах 20-ых. О масштабах применения системы Макаренко не может быть двух мнений: эта основа советской педагогики. Читая Хархордина, кроме того, можно предположить, что в ее рамках оформлены ключевые методы управления всего советского проекта.

В историографии принято считать, что сталинизм выступил политической альтернативой троцкизму в том смысле, что проект Троцкого представлял собой огромный концлагерь для русских, а сталинизм принято считать проектом построения индустриального общества, пусть и дорогой ценой «расходного материала», каковым и троцкисты и сталинисты одинаково считают русских. Так вот если отвлечься от идеологии и экономики и взглянуть на методы управления в сталинском СССР, то приходится признать, что это именно лагерные методы. Они разрабатывались в трудовой колонии беспризорников под эгидой НКВД. Если одним словом описывать эти методы, то это очевидно колониальные методы управления, имеющие прямые параллели в истории колонизации и рабовладения. Но вернемся собственно к книге Хархордина.

Основная гипотеза

В книге она упоминается в начале и в явной форме сформулирована лишь в заключении, но вся логика книги основана на том, что это отнюдь не гипотеза. Подкрепляется этот подход отсылкой к работам Бурдье. Автор в конце книги так формулирует свою гипотезу в виде двух частей:

В этой формулировке отсутствует вклад советской власти, хотя материал книги и ход ее рассуждений отводит именно советскому периоду ключевую роль. Хархордин подробно, вслед за западными советологами вникает в партийные публикации и публичные выступления коммунистов, прослеживает, как именно практики чисток и публичной проверки коммунистов, развивавшиеся в 20-ые годы, десятилетием позже совместились с карательной практикой внесудебных обвинений, расстрелов и заключений. Эти приемы управления инициировались коммунистами, и Россия обязана введению их в общую практику именно и только коммунистам. Трудно сказать, почему в базовых гипотезах книги этот коммунистический генезис опущен.

Суммируя эти две гипотезы, можно сказать, что они вместе состоят в следующем: политические и педагогические методы советского периода и православия, согласно этим гипотезам, включились в русскую культуру и стали ее основополагающей фоновой составляющей. Те поступки и отношения, которые внесла советская власть в 20-ые и 30-ые годы в Россию на сегодняшний день занимают ключевое место в русской культуре и воспринимаются как естественные. Из всех советских методов автор выделяет обличение и, в меньшей степени, лицемерие.

Доказательность книги в отношении этой гипотезы не вполне строга уже в силу того, что автор пользуется фактически только одним способом доказательства: он проводит параллели между практиками советских лидеров и коммунистической партии на ранних этапах и повседневными практиками в позднем СССР. Среди инициаторов этих практик книга особо выделяет ключевых сотрудников Центральной Контрольной Комиссии Большевистской партии: Арона Сольца и Минея Губельмана, больше известного как Емельян Ярославский. Эти люди формулировали и ввели в практику такие советские мемы как «чистка» и «самокритика». Любопытно, кстати, они оба были старыми революционерам, занимали высокие посты в партии и участвовали в массовых расстрелах и ссылках, но сами пережили репрессии и скончались в 40-ые годы. Немалую роль в навязывании «самокритики» сыграла также Софья Смидович, заведовавшая в 19-22-ом годах отделом работниц и крестьянок ЦК компартии (в книге неточно – глава Женотдела ЦК) и впоследствии входившая в партколлегию ЦКК.

Материал

Книга базируется на работах западных советологов и довольно обширных материалах советской историографии. Библиография занимает 20 страниц, из которых 15 ссылки на русскоязычные источники. Для меня неожиданностью стала цитата из раннего Василия Аксенова, писавшего в Литературной Газете:

Не удивительно ли, что сын советских партработников начинал восхождение на литературный Олимп с обличения «стиляг»?

Это, кстати, одна из находок Хархордина: он фиксирует, что позднесоветская интеллигенция практиковала те самые обличение грехов, товарищеское увещевание и отлучение, т.е. по своей субкультуре в этой ее части не отличалась от официальной советской элиты с первых ее лет воцарения. Для этого, впрочем, не стоит множить сущностей и заходить далеко в теории ассимиляции советским народом революционных практик или же русскими - православия. На примере того же Аксенова легко видно, что эти практики советская интеллигенция вполне могла получить как часть семейного воспитания.

Критика и самокритика

Согласно сведениям из советской лексикографии, приводимым в книге, термин «самокритика» появился в России в середине XIX в. и представлял собой перевод немецкого Selbst-Kritik. Значение этого слова на русском подразумевала внутренний процесс самопознания и критики, которым могла пользоваться лишь наиболее интеллектуальная часть общества в целях самосовершенствования. Но уже в 20-ые годы XX века:

В дальнейшем «критика и самокритика» (таково было устойчивое советское словоупотребление) стал означать (1) критику партийных органов самих себя, (2) критику непосредственного руководства подчиненным коллективом – это касалось опять же партии, но впоследствии и всех советских коллективов. Компании «критики и самокритики» использовались коммунистическими лидерами для решения тактических задач смены руководителей низшего и среднего звена.

Ярославский, в частности, вызывал т.н. «рабкоров» на доносительные письма о местном руководстве. Помимо тактических задач эта практика доносов «в Москву» на непосредственное начальство создавала в стране особые отношения между начальством и подчиненными. Это были отношения недоверия и невыясненного статуса. Глядя на современное состояние самоорганизации и навыков гражданского общества у русских, нетрудно догадаться, откуда возникли эти проблемы. Советская власть поколениями насаждала подобные шаткие и подозрительные отношения между непосредственным руководством и подчиненными в коллективах. Вновь вспомним, что методы управления советского проекта разрабатывались Макаренкой в детской трудовой колонии. Что эти доносы рабкоров «в Москву», как не жалобы ребенка начальнику колонии на «плохого большого брата» в отряде? Так из детской психологии и низведения психологии целого народа к детской был выстроен механизм самоуничтожения путем доносов, державший в страхе сотни миллионов человек.

А начиналось все это в 20-ые годы с направляемого гротеска. По этой цитате из ранних доносов на членов партии, понятно, что собой являли рядовые коммунисты:

Теперь собственно о советской самокритике, явлении в современной истории исключительном. Чтобы понять его, следует послушать тех, кто вводил эти практики в России. Очень любопытен в этой связи ход мысли Арона Сольца, члена президиума ЦКК, о том, как советские люди должны пользоваться самокритикой:

Этот совет практиковать само-избиение в мыслях, конечное, вряд ли кем выполнялся, но сам принцип самообвинения, причинения вреда самому себе и особенно своей группе стали в России общим местом. На примере Сольца хорошо видно, что ее вводила именно власть. Сюда же можно добавить, что самообвинение как повсеместную юридическую практику также ввела в обиход коммунистическая власть. И отнюдь не случайно, что помимо Вышинского, ключевой фигурой в создании советской судебной системы был никто иной как Сольц.

О православии и технологиях власти

В книге значительное место отведено православию. Следуя в фарватере работ Фуко, автор реконструирует генеалогию практик обличения и прослеживает их от православия. Параллели между партийными чистками и публичными исповедями, несомненно, интересны, и автору следует отдать должное за его труды по сопоставлению тех и других.

Мне, однако, во время чтения приходила не раз одна и та же мысль: методы управления или, если угодно, технологии должны легко пересекать географические и конфессиональные границы, как и всякие технологии, коль скоро они дают преимущества тем, кто их использует. Однако мы видим, что их набор отличается на Западе и в России, и это лишний раз доказал Хархордин.

Тут самое время задаться вопросом: что в этих практиках можно считать естественным развитием культуры, а что – навязанным обществу властью? Материал книги Хархордина свидетельствует, насколько интенсивно насаждались практики коллективного надзора коммунистами. На основе этого материала хорошо видно, что они изначально применялись в самой компартии, обкатывались и совершенствовались в ней и только потом начинали применяться во всем советском обществе. Более того, начало книги описывает огромный вклад Макаренко в лабораторное создание этих практик. Весь вопрос в том, что считать целью этих экспериментов и их последующего тиражирования вначале в компартии, а затем в советском обществе.

Цена, которую пришлось заплатить русским за эти эксперименты, теперь публично обсуждается и мало у кого вызывает сомнения, что она включает в себя не только огромные человеческие и материальные потери, но и значительное искажение русского культурного кода. Если обнажить эвфемизм о «воспитании нового советского человека», который использовали Макаренко, Сталин, Сольц, Губельман, а вслед за ними другие коммунистические идеологи, то получится, что советский проект это процесс колонизации и порабощения самого многочисленного европейского народа, русских. Его результатом стало создание на территории Восточной Европы гигантского колониального государства, в котором русские были бы лишены всех гражданских прав. Моделью этого общества выступала, нелишне будет напомнить, трудовая колония детей-беспризорников при НКВД. Особенность и новизна этого колониального государства, по крайней мере в Европе в новейшее время, заключалась в том, что его основы составили особые технологии управления, основополагающим принципом которых был коллективный самонадзор.

В этом смысле книга в том числе о том, насколько податливый материал культура. И насколько велика роль фоновых практик как одного из важнейших инструментов управления. Она тем сильнее, чем охотнее мы признаем их своими и чем меньше отдаем себе отчета в них. В этом смысле книга полезна не только профессиональным социологам и антропологам, но и всякому желающему разобраться, как и почему мы живем как живем.